Прописные истины

Кулагин измерил взглядом расстояние от домика, сосчитал загоны и определил: Мушкатель. Это он, его загон. Вот он, гороподобный, невозмутимый, со свисающими с бороды ледяными сосульками. «Мушкателище, старый бродяга, дармоед… — бормотал Кулагин, растягивая рот в затаенной улыбке. — Вот и свиделись…»

И вдруг услышал:

— Перед вами, товарищи, крупнейший в нашем питомнике кавказско-беловежский зубр Муран, сын знаменитого Мушкателя, самого крупного зубра в стране…

— А где Мушкатель этот? — перебил кто-то.

— Мушкатель, товарищи, умер…

— Как так — «умер»? — вскрикнул Кулагин.

— Этой осенью умер. Зубры ведь живут восемнадцать — двадцать лет. Быки поменьше, коровы подольше. За два года до смерти мы выпустили Мушкателя на волю, и он жил…

Кулагин отвернулся.

Вот, значит, как. Умер. А это, значит, Муран. Тот самый Муран, который бродил по опушке леса, как бездельник-подросток бродит по поселковой площади. Ну что ж…

Девушка-экскурсовод, рассказав все про Мурана, увела группу к дальним загонам. А Кулагин остался.

Муран ходил вдоль сетки, то подходя к ней вплотную, останавливаясь и скользя по Кулагину круглым зрачком, то уходя вглубь, поддевая по пути рогами сухой ствол поваленного дерева.

Все было, как и в тот далекий уже год. И если бы Кулагин пришел сюда один, то так бы и считал, что это старый Мушкатель смотрит на него выпуклыми глазами из-под нависших бурых косм мамонтовой шерсти. И от этого сходства, такого обычного, ибо кто же отличит одного зверя от другого, Кулагину почему-то было жутковато: чудилось, что какая-то темная, неведомая ему сила таится за этим превращением отца в сына и сына в отца.

Еле слышный, дрожащий звук возник в воздухе и оборвался — за десятки километров отсюда промчалась, сигналя, электричка.

Кулагин вздрогнул и огляделся.

Высоким и холодным было небо, далеким и сумрачным лес. Зябко и бесприютно душе человеческой, когда остается человек под этим небом один и впереди у него долгая зима.

БОЛЬШАЯ МАЛЫШКА Повесть

ЗАГАДКА ЧУЖОЙ ЖИЗНИ

Все мои знакомые очень удивляются, когда узнают про Большую Малышку.

— Как-как? — переспрашивают. — Большая Малышка?!

Да, говорю, а что?

Никто из нас, местных, никогда не задумывался над этим. Местными я называю не только большемалышкинских — сам-то я никогда здесь не жил, — но и всех жителей нашего города, нашей области; никто и никогда не задумывался, не удивлялся, все мы принимали это как самое обычное дело.

Ну хорошо, — продолжают меня расспрашивать. — Если есть Большая, то должна быть и Маленькая Малышка, так ведь?

Да, говорю, есть. Только не Маленькая, а Малая Малышка. Это деревенька в лесу, в восьми километрах от Большой, отделение совхоза. А центральная усадьба совхоза в Большой Малышке, огромном селе, которое вытянулось по правому берегу Ишима. Люди здесь живут, как и везде, обыкновенные: механизаторы, доярки, пастухи. Многих из них я знаю давно: как-никак десять лет подряд приезжаю сюда, живу здесь неподалеку, на берегу реки. А с пастухами мы и вовсе друзья. Палатка моя из года в год ставится на одном месте, под тополями, на первой террасе. Внизу, под обрывом, — Ишим, невидимый за густыми тальниками. Вокруг — приречные луга с разбросанными там и сям крепкими, раскидистыми березами и тополями. С другой стороны, вдоль реки же, замыкает террасу материковый берег, высоченный увал, с которого не всякий шофер решится спустить свою машину, памятуя к тому же, что взбираться еще трудней, а если дождик пройдет, то все — в плену. Террасу эту не всегда, но раз в пять-шесть лет заливает в сильный паводок ишимскими водами, и травы здесь могучие. На них-то и выгоняют совхозную скотину, бычков и нетелей. Летний лагерь пастухов — вагончик и загон — в километре от моей палатки.

Словом, знаю я этих людей давно. И так бы и считал, что знаю, если бы однажды не увидел Федю Микошина со стороны. Это очень странно, когда ты видишь своего знакомого, приятеля, наблюдаешь за ним, а он не знает этого, не видит тебя. Так вот, однажды вечером, подходя к палатке, я издали увидел, как Федя Микошин подбрасывает на руках свою маленькую дочку, несет, усаживает ее в люльку мотоцикла. Казалось бы, что тут особенного. Но меня вдруг как иголочкой пронзило ощущение незнакомости, сознание, что ничего-то я о Феде не знаю, и не узнаю, потому что это загадка чужой жизни.

Вроде бы какая уж тут особая загадка. Все мы люди-человеки, по одним законам живем, в одной стране… Но вот едешь зимой в поезде, за окнами — темень, за теменью этой тоска российских просторов, и вдруг — разъезд, полустанок. Два домика, три огонька, фонарь на столбе, роняющий желтый свет на фиолетовые сугробы. И схватит вдруг сердце — люди живут! Как? Чем? И кажется тогда загадкой эта чужая, неведомая жизнь.

ДУША БОЛИТ