Пророк в своем Отечестве

Достоевский указывает «гордому человеку» такой выход: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве… Не вне тебя правда, а в тебе самом: найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду».

Достоевский развивает эту мысль и в «Евгении Онегине»: «положительно-прекрасный» тип русский он находит в Татьяне Лариной: «Не такова Татьяна: это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Это тип положительной красоты…»

Пушкин нашел идеал в родной земле. «Положительный тип» Татьяны автор речи связывает с народно-христианским мироощущением, поступки Татьяны – с нравственными установлениями, закрепленными Православной традицией. Татьяна отвергает Онегина:

«Но какое может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо – не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены. …И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание… хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми?»

Достоевский ставит слушателя (и читателя) своей речи перед парадоксом. Таким же парадоксом искушал Иван Карамазов Алешу в главе «Бунт» книги «Pro и contra» своего последнего романа. Иван задал Алеше вопрос:

«Скажи мне сам прямо… отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо, и неминуемо, необходимо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот этого самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях!»

Татьяна, как и Алеша, отвергает такое счастье.

Достоевский продолжает эту мысль:

«Скажут: да ведь несчастен же и Онегин; одного спасла, а другого погубила!» Татьяна не погубила Онегина и не могла его погубить, ибо «она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не за то, что она есть, что не ее даже он и любит, что так мучительно страдает! Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия. … У него нет никакой почвы, это былинка, носимая ветром. …У ней и в отчаянии, и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, всё-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши…». После открытия типа Татьяны Пушкин «…провел пред нами в других произведениях этого периода… целый ряд положительно-прекрасных русских типов, найдя их в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной и осязательной…»

«О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и всё значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в Русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды».

Значение второго периода пушкинского творчества, утверждает великий реалист, в возвращении народной идеи в русло общенациональной жизни, в указании на неминуемость воссоединения «образованного меньшинства» с народом: «…не было бы Пушкина, не определилась бы… с такою непоколебимою силой… наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов».

Воззрение самого Достоевского на исторические судьбы русского народа, с такой полнотою выраженное им в «Дневнике писателя» на протяжении двух лет его самостоятельного издания (1876–1877), находит свое подтверждение в художественной идеологии Пушкина.

Третий, последний этап творчества поэта явился этапом «прогностическим», моделирующим историческое движение всей русской нации: «…к третьему периоду можно отнести тот разряд его произведений, в которых преимущественно засияли идеи всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их гении».

Концепция исторического мессианства русского народа была заявлена великим современником Пушкина – Гоголем и оформлена в духовной прозе писателя. Несомненно, однако, что именно Пушкин смог обнаружить возможность такого исторического исхода для национального духа: