Проржавленные дни: Собрание стихотворений

27 сентября она пишет Минаеву: «Вот уже 9 дней едем. <…> Нас здесь кормили – суп из пшена (вода и пшено) и овсяная каша. Очень трудно с чаем, на тысячу двести эшелона не хватает кипятка. Мы долго стоим с чайниками и ждем и возвращаемся пустыми. Очень долго стоим, больше стоим, чем едем. Погода скверная, который день холод и дождь. Не смотря на грязь и прочие неудобства я очень довольна путешествием, окунулись в самую гущу жизни, очень любопытные картины наблюдаем на дороге. Столько видим человеческих страданий, что какую-то в себе растишь внутреннюю энергию. Вообще я очень довольна. Единственное очень скучаю о тете Вере [В. Е. Лапшиной. – А.С.]. Ничего не знаю о Москве, нас в Бирюлеве застала тревога, мы удирали очень здорово и удрали. Мы кое-как моемся на улице и гуляем на улице, по два дня не причесываемся. Приобрели вид настоящих бродяг. А Гвидо до того комичен, что сказать нельзя. А ночью, когда зажигается свечка в товарном нашем вагоне, прямо картина из Петербургских трущоб. И все время хочется есть, после Пензы кое-что появилось. Едим арбузы с хлебом, т.к. продовольствие почти кончилось. А ехать нам еще долго. Кланяйся всем знакомым и передай, что я несмотря на все очень довольна. Хоть погляжу не из комнаты, а на собственной шкуре испытаю жизнь»[29]. Этот стоический оптимизм («надо иметь крепкую, огнеупорную душу, чтобы это все выдержать»[30], напишет она несколько лет спустя) не покидает ее и после прибытия в конечный пункт их изгнания: поселок № 9 в 127 километрах от Караганды.

«7-го будет уже месяц, как мы живем в колхозе», – пишет она Минаеву 5 ноября 1941 года. – «Я уже писала, что Гвидо работает на поле. Получает кило хлеба. Деньги наши иссякли. <…> Я, несмотря на всю трагедийность положения, не унываю. Много читаю, особенно стихов, нашла себе здесь человека, который привез всех лучших поэтов. Любит Блока как и я и мы с ним услаждаемся. <…> У нас земляной пол, топим кизяками, приобрели, наконец, топчан, а то спали на полу. Стола нету, купили две табуретки, на одной едим». «Зима здесь суровая, но дни стоят солнечные и здесь, если есть что хорошего, то это небо! Такое огромное, чистое, с акварельными нежнейшими тонами! Я здесь приобрела себе 3 книги Анненского – Кипарисовый Ларец, Тихие Песни и Посмертные стихи. Ты наверное лопнешь от зависти!!», – ему же, 27 декабря[31].

А 5 января 1942 года происходит катастрофа – Карагандинское НКВД арестовывает ее мужа. Открытка, в которой она сообщает об этом Минаеву, залита слезами – и даже привыкшему ко всякого рода документам автору этих строк тяжело было это читать: «Милый Коля, получила твою открытку, сразу не смогла ответить, т.к. совершенно убита горем. Г.Г. 5 января увезен от меня и я ничего не знаю о нем. Прошло уже 2 недели, я теперь жду его каждую минуту, т.к. уверена, что это печальное недоразумение, которое люди стоящие во главе такого важного учреждения, разберут. Но сколько времени надо на разборку я не знаю. <…> Мне бесконечно обидно за Гвидо, так что своя эгоистическая боль за себя почти не беспокоит. Пока держусь хорошо, не плачу, не хожу за сочувствием. Но чувствую, что больше месяца не выдержу. Я уже все обдумала и на счет вещей и на счет чем, как, но ты не бойся, я буду бороться с собой до последнего. Я просила всех узнать, можно ли мне ехать домой? Но все равно мне надо ждать тепла, сейчас в морозы не смогу ехать, мне одеть нечего. А потом вдруг он вернется. Если бы ты знал, как я его люблю. Какой он был все время здесь добрый, любящий, заботливый, ведь я все время болела и вся тяжесть черной работы падала на него»[32].

К середине 1942 года, когда стало понятно, что Бартель не вернется (он был осужден на 10 лет ИТЛ 17 июня 1942 года и погиб в заключении в мае 43-го, о чем Кугушева узнала лишь три года спустя) она стала искать возможности вернуться в Москву. Формально этому ничего не должно было препятствовать, поскольку она последовала за мужем в ссылку добровольно, но для советской бюрократической машины этот случай оказался беспрецедентным: несмотря на исхлопотанные в Москве вызовы, невзирая на согласие ее ближайшей родственницы на прописку в Москве, этот дьявольский механизм не мог вместить возможности человеческих чувств – и она осталась в Казахстане на четырнадцать лет.