Проржавленные дни: Собрание стихотворений

И ничего не меняется. Литературной работы у нее нет: еще в Казахстане по совету друзей она пыталась пройти проторенными тропинками писателя, ищущего заработка: сочинила детское стихотворение о мышах («Мурзилка» отвергла), написала в Алма-Ату предложение перевести что-нибудь из казахской поэзии (Алма-Ата промолчала), сочинила просоветское стихотворение (оно осталось неопубликованным). Моссовет отказал ей в комнате, Союз писателей – в пенсии. В октябре 1956 года она пишет Шепеленко: ««С голоду, конечно, я не умираю, просто скучно. Но не от этого у меня тоска. Такого длинного периода молчания у меня давно не было. Как уехала из своего Казахстана, так и замолчала. Я привыкла к тишине и одиночеству, а теперь нет у меня одиночества. За все это время я и часа не была одна. Все чужое. Дома нет. Нет своего стола»[40]. Пенсия в 200 рублей (старыми деньгами, т.е. двадцать по ценам 1961 года), которой едва хватало в Казахстане, при бесплатном жилье и местных ценах, в условиях сравнительно благополучной Калужской области обрекала ее на нищенство. Она попробовала инициировать издание книги избранных произведений Сивачева, но оказалось, что получить гонорар в качестве наследницы она не может. (Но какова гордость! В письме к Лесючевскому она особенно подчеркивает: «Сообщая о своих жизненных невзгодах, я вовсе не хочу, чтобы книга избранных произведений моего мужа была издана исключительно в целях моего материального обеспечения»[41]). Она просила назначить ей, как вдове советского писателя, прибавку к пенсии – заведовавший этими делами Д. К. Богомильский посоветовал ей «усидчиво поработать некоторое время во Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина»[42], чтобы доказать факт одобрения Сивачева Горьким. «Но Вы знаете, Давид Кириллович, что в Ленинскую библиотеку мне, как не живущей в Москве, вход запрещен?»[43] – интересовалась она в ответном письме. Еще б ему не знать.

К концу 1950-х она почти ослепла – это видно по тому, как от письма к письму деформируется почерк. 12 апреля 1960-го она уже не пишет, а диктует: «Я в очень плохом состоянии, я совсем ослепла. Сейчас хлопочут о моем помещении в инвалидный дом. Литфонд во мне не принимает никакого участия. Моя близкая подруга умерла, другая заболела, никто мне не помогает. Конечно, в инвалидный дом ехать мне не хочется, но больше делать нечего»[44]. В 1961 году ее отправляют в инвалидный дом (ст. Кучино Горьковской ж.д.) – родственников у нее нет, а немногочисленные живые друзья сами нуждаются в уходе. Рачительное государство немедленно среагировало: «У меня неприятность. Меня лишили пенсии, т.к. я нахожусь на гособеспечении», – пишет (диктует) она в одном из последних писем. – «Уж очень мне скучно и тоскливо»[45].

Она умерла 22 апреля 1964 года. Могила ее не сохранилась.

ПРИМЕЧАНИЯ

Творческое наследие H. П. Кугушевой вопреки обстоятельствам сохранилось с изрядной полнотой. При жизни ей удалось напечатать менее тридцати стихотворений – между 1920 и 1929 годами. В начале 1920-х годов готовились к печати два сборника ее стихов [46], причем один из них – «Некрашеные весла» – даже печатно анонсировался в изданиях литературной группы «Зеленая мастерская»[47]. Много лет спустя, вспоминая об оставленном в московской квартире архиве, она уточняла: «А у меня очень много было стихов в сундуке, даже были, я, две “книги”, сброшюрованные <…> одна самая ранняя называлась “Некрашеные весла”, а другая, кажется, “Проржавленные дни”»[48].

В годы казахстанской ссылки, когда даже эфемерные надежды на публикацию иссякли, Кугушева почти ежемесячно отправляла своим постоянным корреспондентам автографы новых стихотворений, надеясь тем самым спасти их от забвения. По счастливой случайности, из четырех крупных корпусов ее писем – к А. Н. Златовратскому, Н. Н. Минаеву, Д. И. Шепеленко и М.Н. Яковлевой – первые три сохранились практически безупречно. В ее эпистолярии этих лет тема физического сбережения стихов прямо или завуалированно возникает постоянно: «И мне очень жаль, если я умру здесь, то пропадет моя тетрадь со стихами. Ведь даже некому ее поручить отправить хотя бы Вам»[49]; «Пиитствовать, в сущности, совершенно бесполезное занятие, оно никому не нужно, а тем более мне, после меня всё пропадет, хорошо, если будут разжигать печку. А у меня много здесь. Но я совершенно не могу бросить, как ни старалась»[50].