Прощай, Сколопендра!

Я вздохнул облегченно:

— Это потому, что я — сумасшедший: с кем ни попадя болтаю, лишь бы слушали меня!.. А еще я люблю потрындеть с бабочками. Только — не со стрекозами: они все такие жуткие сплетницы (и я дурашливо помахал сестрице). Поэтому — стрекоз я игнорирую, дядечка Мотыль.

— Ладно, — Задумался о чем-то вахтер. — Порхай покуда, прогульщик.

И он ушел; и утащил с собой солнце на расправу (и от него ему что — то было нужно).

Совершив все маневры (восемь поворотов, два отката…), я, наконец, скрылся от людей в своем полутемном дзоте. Машка, судя по всему, то же слиняла…хотя — нет!

И — стук в дверь! (Какие мы — вежливые…). Ба-бам!!!

Ну — заходи…Лучший друг младшего брата (как убеждала Гренадер).

Не оборачиваясь на вкрадчивые шаги, я выбросил за плечо сжатый кулак: вот тебе, сестрица!

А сам скоренько сорвался к столу: там, в тени календарной пирамидки, меня должен был встретить заждавшийся Гошка. Мой друг Тэтти-Гон из клана Длинноусых Кавалеров!.. Вам — смешно?.. А как мне смешно, когда «овца» покупает «барану» еще парочку «круторогих» — и потом дарит… в честь Дня Рождения! Пастух виртуальный!..

Гошки — не было. Я похолодел от недоброго предчувствия.

— Где он? — Спросил я, по-прежнему не оборачиваясь.

— Не скажу!

Но теперь я видел ее: эта наглая морда объявилась на другом конце стола, продолжая заниматься самым бессмысленным делом в жизни: красить видоизмененные эволюцией когти. Причем — в цвет вампирской ночи: багрово-фиолетовый.

— Где он, Маша?

Если она что-нибудь понимала в интонациях, то сейчас должна была с визгом вылететь из комнаты. Руками я ее не достану, а вот любым предметом — запросто!

Но Машка преспокойно занималась своим дурацким лаком. Даже не поменяла позицию на более безопасную. Это и настораживало.

— Что? — И я подставил к уху свернутую рупором ладонь.

— Не скажу…Вернее — скажу. Если ты сейчас переодеваешься — и мы идем на премьеру! В «Волшебном Очаге» сегодня премьера — ты не забыл?

— А я — и не помнил. Это — ваши затеи…Так где он?

— Ну, Данька… — Заканючила она. — Ты же мне — друг, товарищ и брат?

— Только брат! — Сурово поправил я. — Тащи сюда Гошку, если жить хочешь…в мире.

— Это не моя «затея»! — Сказала она примирительно. — Это ваша начальница — как ее, Седая! Попросила, чтобы одни особенные дети — поддержали другого. Пойдешь?

— Поеду… Запомни, наконец: я — не особенный; я — исключительный… Так где мой маленький приятель?

— А ты — не чувствуешь?

И тут я понял: у меня — бейсболка из грубой джинсы… А он — маленький, легкий, воздушный. И я подставил ладонь, чтобы он не торопился… Только вчера стонал и охал (в смысле: пощелкивал и посвистывал); а нынче — танцует джигу на моей голове!..

— Так мы готовы?! — И сеструха так отмахнула кисточкой, что за один раз умудрилась забрызгать и меня, и стол и — здрасте, угадайте! — даже бедолагу Прямокрылого!

Но Машку уже было не остановить: приближался заветный миг (всегдашний миг ее торжества): сейчас она будет меня, неразумного, одевать: в смысле — давать советы и — подавать вещи.

— Оденем ту тряпочку, что папахен прислал на Рождество, да?

Меня просто бесила эта рубашка: вся в «счастливых попугаях»…

Я молча нянчил «окровавленного» Гошку.

— Мы его ацетоном отмоем, — сказала Машка. — Но потом. Потом…

— Знаю я тебя: приедем — и ты сразу смоешься…Туда: к бизонам.

И я надел родительский подарок. Все мы — лицедеи: и кто пугает, и кто — подыгрывает.

Когда мы выезжали, я вдруг достоверно и четко услышал его тонкий, словно дребезжащий голосок:

«Не покидай меня, царь Данька! Не бросай… На этой планете — я чужой!».

О чем это он?..

Но что-то кольнуло меня в сердце…

Спектакль был, как сейчас принято делать, «по мотивам». Сам Бурат (ну, Буратино!..) — клон; папа Карло — чокнутый профессор; Карабас — директор лаборатории. Вся интрига крутилась вокруг подлого Сверчка, продающего родину и клона злобной парочке.…Типичная, значит, чикагская мафия: наркодилер Базилио и танцовщица из кабарэ — Элис. Мальвина носилась с диктофоном (ловила компромат). Самым близким для зала оказался Пьеро: он ездил в инвалидной коляске (простой «турке» с ручным управлением). Большинство невеликой публики было как раз на таких.

В самом начале ведущая (я с трудом узнал маму Андрэ) долго объясняла. что «артисты — не слышат, но речь у них поставлена». Но все-равно, два суфлера с этой бедой не справятся, — и Седая Дама вызвала на сцену добровольцев: на помощь брату Бурату. Как всегда, она ловила своих «добровольцев» на удочку — и, под здоровый смех, волокла счастливца на сцену.

Сейчас это называется: «интерактивное общение с ребятами».

Когда доброхотов стало двое, я уже не сомневался, кто будет третьим… (Эта Седая Дама мне уже подмигивала.) Нас тут же распихали за кулисами и объяснили сверхзадачу: по взмаху белого платка — судорожно начинать хлопать!

ВСЕ.

Мы клакеры; мы должны были заводить публику. Со всем стальным прекрасно справлялись специальные суфлеры — с уже исписанными плакатами.