Прощай, творение

И Франц тут же замолчал, хотя захотелось ему закричать. Впрочем, он все еще был уверен в том, что с ним происходит плохой сон. Он и двинуться не мог, точно как в кошмаре. Когда Гуннар взял скальпель, Франц подумал, что боли он не почувствует. Может, он даже проснется, охваченный страхом. Может, все окажется сном, весь сегодняшний день и его болезнь. На самом деле он был просто простужен, вот и все.

Но когда Гуннар сделал надрез, боль оказалась настоящей, однако сонная невозможность двигаться и кричать, не исчезла. Его заживо потрошил какой-то скандинавский сумасшедший язычник, живущий в образцовом буржуазном доме, а Франц и двинуться не мог. Гуннар делал все медленно, аккуратно, сохраняя совершенно невозмутимый вид. Условно ясное сознание Франц сохранял только пока Гуннар не начал распиливать грудину.

Потом осталась боль, боль, которая прервалась только вспышкой темноты. Ее Франц встретил с облегчением, успев подумать, что может, он умер во сне, как и боялся, и страшная боль от инструментов в руках Гуннара, была просто образом, который рождал в нем разрыв абсцессов внутри легких.

Все пропало на секунду или на целую вечность, а потом Франц еще успел увидеть, как бы со стороны, как Гуннар положил его сердце в стеклянный ящик, закрыл крышку, снял перчатки, отложил инструменты и только потом прижал ладонь к его разверстой груди.

И все вдруг взорвалось.

Будто бы вечно Франц стоял посреди Стефанплаца, люди не обходили его, а проходили сквозь. Весь мир, докуда Франц его видел, был покрыт аккуратными цифрами формул. Франц видел все разгадки, которых искал: площадь, состав, реакции, давление, скорость, соотношение между величинами, казалось, не связанными друг с другом. Все было открыто ему. Он видел состав крови мальчишки, разбившего коленку, он видел вычисления строителей собора Святого Стефана, видел расчёты, показывающие, почему небо синее, и реакции, происходящие внутри баночки с нюхательными солями в сумочке какой-то дамы.

Ряды чисел покрывали все, они шли по небу и брусчатке, и Франц чувствовал себя способным взять любую из формул, связать ее с остальными. Все эти числа, длинные, бесконечно большие, сводились в одно единственное уравнение, у которого был ответ, который Франц уже знал.

Мир.

А потом вдруг цифры начали таять, будто выцветали чернила. Нет, будто бы сам Франц терял резкость зрения, необходимую, чтобы видеть все. Последней надписью, оставшейся у него под ногами, было слово на языке, алфавит которого Франц не узнавал. Но он знал перевод, это было "бешенство".

Какое неожиданное слово, подумал Франц, а потом почувствовал, что может открыть глаза.

Открыв глаза, он увидел Айслинн. Она зашивала рану у него на груди, теперь не казавшуюся такой страшной.

- Кости Гуннар зарастил, не переживай. Конечно, он не владеет медицинской магией, но заранее заготовил Ритуал Общего Круга.

Франц не чувствовал боли даже когда иголка Айслинн проходила сквозь его кожу. Она сшивала края раны, оставленной скальпелем, а Франц спросил:

- Гуннар? Где Гуннар?

Айслинн улыбнулась, мягко и нежно, кивнула в сторону. Франц с трудом, охваченный усталостью, повернулся и увидел Гуннара, сидящего на стуле. Голова у него была откинута, глаза закрыты, казалось, что он в обмороке. Франц ощутил странное, невольное волнение за Гуннара.

- С ним...

- Нет, с ним все нормально. Он просто устал, - сказала Айслинн.

- А со мной?

- А что с тобой? - спросила она, улыбаясь. - Он подарил тебе самый большой подарок, который ты только можешь вообразить.

Франц посмотрел в другую сторону, увидел стеклянный ящик с собственным сердцем, но что-то другое билось в груди вместо.

И Франц понял - он не чувствует не только боли от ран, но и ставшей знакомой и привычной тяжести в груди. Ему дышалось легко и свободно.

***

Гуннар ни слова не говорит, они просто молча идут рядом. Темп Гуннар выбирает прогулочный, совершенно не подходящий Берлину. Берлин вообще спешит куда больше, чем Вена, и Франц никак не может к этому привыкнуть.

Управление расположено не так далеко от центра. Судя по направлению, которое задает Гуннар, они идут к Парижской Площади.

Гуннар молчит даже мысленно, и Франц, приняв правила игры, молчит тоже. На него вдруг накатывает ощущение, которое бывает, когда у человека, вдруг увидевшего собственную жизнь со стороны, как картину или роман.