Прощальная гастроль

Попросил сына только об одном: не продавать квартиру и дачу. Пока не продавать.

— Готовишь пути к отступлению? — усмехнулся Илья.

— Нет, — спокойно ответил он. — Просто не могу пока это сделать. Там слишком много маминого. Дай мне время, пожалуйста! Может быть, потом.

Билет был куплен, чемодан почти собран. До вылета оставалось три дня.

И тогда Александр решил: «Вряд ли я вернусь в этот город. Значит, нужно попрощаться со всем и со всеми — вот так».

Начал с «Динамо». Зашел во двор, сел на скамейку. Посмотрел на их прежние окна. Сейчас, разумеется, там было все по-другому — новые стеклопакеты, приметы времени, а он помнил старые рамы, скрипучие, рассохшиеся, неплотно закрывающиеся — мать всегда с ними мучилась. А эти новые, похожие на пустые глазницы, нелепые в своей белой назойливости… Нет, конечно, удобные, что там говорить. Хранящие тепло и гасящие уличный шум. Но они смотрелись как заплатки на солидном и темном фоне кирпичных стен дома — монументального, сильного, крепкого, уверенного, что он не временник, стоит здесь на века. На новых окнах были плотные темные шторы. Мать не любила закрывать окна такими — занавески у них были легкими, светлыми: «Нам не от кого закрываться. И еще — так больше света».

Да и двор изменился — не было двух старых и мощных лип, между которыми летом вывешивали качели. Извели. Не было круглой клумбы с флоксами — их высаживала вредная тетка Дуся, известный садовод. Не было дворника Федьки — горького пьяницы и страшного скандалиста. И при этом отчаянного поборника чистоты. Не было шумной ватаги ребят — кое-как одетых, вечно расхристанных, сопливых и шумных. Не было тихих девочек в школьных платьишках и пышных бантах, бросающих тяжелую жестяную биту, набитую песком, на разлинованный мелом асфальт — бита тяжело падала и глухо гремела. Не было мамочек с тяжелыми, глубокими и низкими колясками.

Никого не было — пустота. Зато стояло полно машин, плотно притертых друг к другу.

И дверь подъезда была другой — металлической, серьезной, с кучей блестящих кнопок — взамен прежней, старой, тяжелой, деревянной, темно-коричневой, в меловых разводах.

Не было старух — вечных сплетниц, «ока» двора, его верных стражей.

Не было. Не было ничего из той его жизни, из прошлого.

Александр встал, поднял воротник куртки — набежал довольно холодный ветер — и пошел прочь. С двором он попрощался.

Быстро дошел до школы, где когда-то учился. Ее давно не было — здесь была теперь редакция глянцевого журнала. Да и здание — прежде коричнево-бордовое, темное, с белыми наличниками, суровое, но при этом нарядное, исчезло. Теперь оно было обшито какими то новыми, незнакомыми ему материалами, и казалось, что оно из серого кирпича. Крыша была темно-зеленой. У двери стоял охранник, посмотревший на него с подозрением.

Футбольного поля тоже не было — теперь здесь устроили стоянку.

Александр вздохнул и пошел к метро. Здесь тоже отметился!

Следующий маршрут — институт. Вот он сохранился прекрасно. То же здание, тот же двор. Только прибавились бетонные и уродливые урны и такие же скамьи — монументальные, серые, словно слоны. Не унесешь и не перенесешь, как делали они когда-то, сдвигая скамейки в кружок.

Деревья, толстостволые ясени, тоже исчезли. Вместо них стояли хилые деревца в бетонных кадках. Сжалось сердце — да что за вандализм, ей-богу? Выкорчевывать вековые деревья, чтобы посадить эту хворь? Кому они помешали?

Конечно же, не было и палатки с мороженым, тогда она стояла у входа во двор института. Фруктовое, пломбир, трубочка, вафельный рожок. За пончиками и пирожками бегали к метро, семь минут — и ты пообедал!

«Там и испортили желудки, — подумал Александр. — И где были мозги?»

Вспомнил, как они с Зоей сидели на траве под этими самыми ясенями. Пили ситро из бутылки — она, он и снова она.

Он всхлипнул, достал носовой платок, оглянулся и высморкался. Девчонки, сидящие на скамейке, даже не глянули в его сторону. Кому интересен старик?

Александр быстро вышел из двора — заныло сердце. Иногда трудно вспоминать свою молодость. Иногда просто невыносимо. И еще — невыносимо думать, что все уже позади, а впереди только прибавляющиеся хвори, проблемы, одиночество и тоска. Все.

«Ну, может, хватит?» — спросил он себя.

И не раздумывая, качнул головой, прощальная гастроль, как он назвал эту поездку, продолжается!

Тасин дом… Тасин дом на Башиловке.

Он тоже из того времени. Но не в пример его дому, серьезному и напыщенному, этот был грузный, словно осевший от тяжести лет и вечного бремени. Не покосившийся, нет. Именно осевший — он казался древним и дряхлым стариком, ждущим только одного — ухода, освобождения. А его все никак не оставляли в покое. Жильцов давно расселили, а дом все никак не сносили, окна второго и третьего этажей были нежилыми, мутными от пыли, мертвыми. Из их темноты, словно зубья, торчали острые осколки разбитых стекол.

На первом этаже еще доживали свой век какие-то конторы, вроде склада постельного белья и посуды из огнеупорного стекла.

Тася жила на втором этаже. Два узких и длинных окна с краю.