Прощальная гастроль

А Александр закрыл окно и вышел на крыльцо — прибираться глупо, какая уж тут уборка, когда всюду прах и тлен. До деревенского погоста было всего ничего — минут пятнадцать ходьбы.

Тропа была раздолбана, грязь чавкала под ногами — накануне прошел дождь, — ботинки проваливались и моментально обрастали вязкой и жирной глиной. Сквозь деревья проглядывали кресты и оградки. Цветными пятнами просвечивали венки с остатками пластиковых цветов.

Могила тестя и тещи была, по счастью, у самой дороги — крест и небольшая гранитная доска с именами, фамилиями, датами жизни и смерти. На кресте была фотография — тесть и теща, голова к голове, она — с гладкой прической на пробор, у воротника платья — круглая брошь. Он — «сурьезный», при галстуке и в белой рубахе, в очках. Фотографию сделали на пятидесятилетие тещи — специально ездили в ближайший поселок.

Единственная совместная фотография — нашла ее Зоя.

Он вспомнил — нашла, взяла и долго плакала. А она была не из плаксивых.

Прибрался немного — убрал сухие ветки, кое-как сгреб старые листья. Эх, надо бы покрасить оградку… Все ведь в последний момент! Ни на что не хватило времени…

Ни на что не хватает жизни…

С болезнью жены все стало ветхим, заброшенным. Брошенным. Словно вместе с Зоей отовсюду ушла сама жизнь.

Все покрылось пылью, тоской.

Все изменилось.

Он погладил рукой фотографию на кресте и сказал:

— Ну все. Уезжаю. Вы уж простите, мои дорогие! Спите спокойно, вы… заслужили. — И быстро пошел прочь, напролом, не обращая внимания на дорогу и грязь. Шел и плакал. Он любил их, этих простых, незатейливых, чудесных людей, которые жили без злобы, без зависти, без камня за пазухой. Жили просто — сажали огород, следили за садом. Держали скотину. Работали. Теща в поселковой библиотеке, тесть, Максимыч, ветеринаром в совхозе.

Крестьянский труд был изнурительным, но они никогда не роптали. Никогда. Ни одной жалобы Александр от них не слышал — за всю жизнь. Они его уважали. А как же — городской, образованный, из хорошей семьи, мирный, непьющий. Повезло нашей дочке. Ох, повезло!

Илюша каждое лето жил здесь, в деревне, и, кажется, больше всего на свете любил это время. Рвался — к деду и бабке. Все волновался:

— Папа! А когда мы в деревню?

В деревне он становился абсолютно деревенским мальчишкой — бегал в одних трусах, босиком. На речку, в лес, к бабке в поселок, к деду в совхоз.

Вместе с дедом мастерил что-то в сарае. Помогал с дровами, в коровнике. Странно даже — их интеллигентный и утонченный Илюша в деревне преображался. Он был счастлив здесь, в Знаменке. Как-то сказал ему, уже будучи взрослым:

— Лучшие месяцы, пап! Именно там, в деревне. У бабы и деда.

Хорошие люди. Просто хорошие русские люди. Это про них говорят: «На таких земля держится». Без пафоса, чистая правда.

Теща, Анастасия Павловна, несмотря на долгую жизнь в деревне, утомительный постоянный труд, была человеком интересующимся. Ее волновали совершенно небанальные вещи — она просила привезти ей проигрыватель и обновлять пластинки с классической музыкой. Была она ярой поклонницей оперетты — знала наизусть основные арии, всех солистов и звезд и даже переписывалась с Татьяной Шмыгой. Любила Чехова и Бунина. Позже восхищалась Трифоновым, Солженицыным. Вот как бывает…

А тесть, Иван Максимович, маленький и сухонький, в круглых допотопных очочках на остром носу, был вообще знатоком всего. Он собрал приличную библиотеку. Зоя привозила ему толстые журналы, которых он ждал как манны небесной.

Неплохо разбирался он и в физике, и в астрономии. А уж про биологию и зоологию нечего и говорить. Много они дали своему внуку. Кажется, не меньше родителей.

Словом, не были они типично деревенскими жителями. Александр удивлялся — и откуда все это? Деревня по-прежнему сильно пила, подворовывала с колхозных полей «ничейные» урожаи — капусту, свеклу, морковь и горошек. Собирали все мешками, тащили, не стесняясь друг друга.

Тесть качал головой.

— И зачем они тащат! — восклицал он, стоя у окна и наблюдая за этими «непотребностями». — У всех огороды, земля! Разве крестьянин не может вырастить такую примитивную ерунду? Даже в наших краях рискованного земледелия? К тому же колхозное — почти всегда кормовое, невкусное, слишком крупное. А свое можно удобрить, окучить, полить. Зачем им свекла по килограмму? Гнилая картошка? Морковь длиной в руку? Нет, я не могу этого понять! — расстраивался он. — Ладно бы то, чего ты сам не можешь! А это… Позор!

Кажется, больше воровства он осуждал только лень и нежелание жить вековым крестьянским трудом.

Зоиных родителей, конечно, в деревне считали чудаками, звали презрительно — «интеллихенция»!

Зоя уговаривала стариков переехать в Москву. Но они отказывались. Да и в гости приезжали нечасто — «нам у вас трудно дышать. Да и где Илюша будет на каникулах? В городе мотаться, по подъездам курить?». Такие вот были у них аргументы.