Прощание с ангелами

— Марксизм тоже включает в себя эсхатологию, только светскую, а не религиозную. У вас есть представление об идеальном мире. Но вам не суждено увидеть его, ибо, пока он будет создан, вас уже не будет на свете. А христианин верит в свою надежду.

— Его надежда зиждется исключительно на внушении. Осязать нечего, видеть — тоже, можно только надеяться, терпеть, верить. Человек вправе надеяться лишь на то, что он сам же и создал. Не будь у меня этой уверенности, я бы и дня здесь не прожил. А наивный оптимизм правоверных христиан, перенос их чаяний в потусторонний мир чреват опасностью сам по себе. Питая такие надежды, нетрудно примириться даже с атомной бомбой: того и гляди сыщется философ, который сумеет оправдать применение атомной бомбы и объявит ее этаким невинным пустячком.

У Вестфаля вдруг разболелась голова. Боль возникла как раз над глазами — наверно в связи с ухудшением зрения. Все, что он видел, было испещрено белыми пятнами. Он встал и подошел к Максу.

— Вы уже задумывались над тем, почему у вас есть право свободно ходить по улицам, сочинять книги, вести на страницах газеты публичный диспут — в тюрьме тоже дозволено читать газеты, разумеется специально подобранные, — почему у вас это право есть, а у меня нет? И что вы делаете — без предубеждений, без опасения нажить врагов, — что вы делаете, чтобы устранить несправедливость, ибо это и есть несправедливость? Какую надежду вы можете мне подать, кроме надежды воскреснуть после смерти?

Макс нашел, что Вестфаль слишком уж возбужден, но и сам он был возбужден не меньше. Как это понимать: без предубеждения? — подумал он. Он мог бы легко одолеть марксиста с помощью того же марксизма, но здесь не играли в сентенции, как у Халлера. Здесь ставкой была жизнь с ее чаяниями, надеждами, свершениями. Каждый день, которым здесь расплачивались, был отнят у жизни, был потерянной радостью. В этой камере котировалась другая валюта. Мир сквозь тюремную решетку был четко разграничен, избавлен как от метафор, так и от эвфемизмов. Словесные ухищрения не задевали этого человека. Здесь играло роль только самое существенное: право каждого, населяющего эту землю, жить свободно, по-человечески, не опасаясь безжалостного уничтожения. Макс поглядел на Вестфаля — сгорбленного, бледного и седого.

«Чего вы хотите от меня?»

«Зачем вы пришли, если это ни к чему не приведет?»

«Каждый из нас в ответе за другого».

— Я уверен, у вас нет недостатка ни в мыслях, ни в понимании, вам не хватает только силы, а может, и храбрости претворить свое знание в жизнь. Вы стыдитесь собственных усилий. Вот почему у вас всегда будет нечистая совесть.

Он силен своей упрощенностью, подумал Макс. Мир для него расчерчен по линиям.

Послышалось щелканье замка.

— Напишите дочке, что видели меня, — попросил Вестфаль.

Макс пошел обратно тем же путем, в сопровождении того же охранника.

Он надеялся после этого визита испытать удовлетворение, надеялся вновь обрести свободу действий. Но ушел он от Вестфаля с тягостным чувством.

До Мюнхингена он добрался поздним вечером. И в ту же ночь дописал одно из своих посланий.

«До сих пор мы считали идейные схватки с коммунистами своего рода гимнастическим упражнением. В аудиториях и кабинетах мы легко одерживали верх. Настала пора привыкнуть к мысли, что на арене действительной жизни эти стычки могут кончиться нашим поражением».

4

Анна поставила часы на подзеркальник. Время подошло. Она приготовила фруктовый сок и колу. Хотя, может быть, обойдется водой. А уж потом запьет соком, чтобы заглушить горечь во рту. Ганс вернется через час. Значит, пора.

Весь ее день был подготовкой этого вечернего часа. Она даже сходила к исповеди, хотя особой надобности в этом не было. Ганс обнаружит ее в десять, самое позднее, в половине одиннадцатого, она, разумеется, будет лежать в гостиной на тахте. В ее спальню ему больше доступа нет. Потом ей промоют в клинике желудок и, может быть, дадут кислородную подушку. Но она все-таки сходила к исповеди, хоть и в чужую церковь, где патер ее не знал.

Она рассказала ему все и была поистине счастлива. Все улажено, все распутано.

«Я прелюбодействовала».

«Эта связь до сих пор существует?»

«Нет. Я грешна перед своими детьми».

«Чем вы грешны перед ними?»

«Я была им плохой матерью».

«Вы пренебрегли ими ради того мужчины?»

«Да».

«Вы любите своих детей?»

«Да».

«Тогда поступайте так, как вам подсказывает ваша любовь».

Пока она преклоняла колена в исповедальне, слушала шепот патера и шептала сама, на нее вдруг снизошло откровение: все, что она намерена сделать, делается ради сына.

«Вы любите своих детей?»

«Да».

«Тогда поступайте так, как вам подсказывает ваша любовь».

Она должна это сделать. Прежде всего ради сына. Пути назад нет. А уж бог все обратит во благо.

Итак, пора. Только ногти докрасить.