Прощание с ангелами

Тридцать лет назад мать еще могла хвастаться его игрой. Все миновало, все ушло. И наивная несправедливость матери по отношению к Герберту и Томасу: оба они бренчали на рояле, но их никто не учил.

«На всех не хватит, а у них и терпения нет. Герберт, детка, скажи, ты бы мог каждый день упражняться два часа, как Макс?»

«Нет».

«Вот видишь».

Да, их начали разделять еще в детстве. Неуемное желание матери вывести в люди по крайней мере одного, раз уж нельзя всех. Не потому, что других она любила меньше, а потому, что много званых, но мало избранных. Вот Макс и принадлежал к числу избранных, а остальные приносили ему жертвы, братья тоже. Таков был материнский миропорядок.

И потому Макс не считал удивительным или случайным, что Томас и Герберт, именно Томас и Герберт, остались вдвоем и живут там. Непримиримые классовые противоречия в семье, брат мой — враг мой, извечный мотив. Он уже начал мыслить марксистскими категориями. Против Маркса он ничего сказать не может. Но утрированное толкование марксистского учения о классовой борьбе сегодня, как ему казалось, только тормозит развитие общества. Люди должны сблизиться, иначе распад мира ничем не удержать. За одну секунду два миллиона убитых. Или три. Тут уж не до точности. Хватит и так.

Сближение людей независимо от класса, независимо от расы — людей вообще. И все же это представлялось ему невозможным, так, будто существовал какой-то первородный закон. Война есть основа всего сущего. Но рискнуть необходимо. Каждый должен попытаться. Слово и дело. В начале было и то и другое.

И тогда, словно боясь, что мысль, внезапно осенившая его, снова исчезнет, он поспешно отстукал на машинке:

«Наша церковь должна иметь условия для многоликости и свободы, для освобождения и своеобразия».

Он сознавал, что навешивает очередной фиговый листок, что мысль записана как оправдание предстоящего поступка.

«Я тщетно пыталась получить разрешение на свидание с отцом. Очень тебя прошу, попробуй ты».

«Я не могу».

«Дорогой дядя Макс, я впервые по-настоящему осознал, до чего смешными, почти нелепыми представляются здешним людям все наши разговоры о демократии и гуманизме, пока мы держим в тюрьме такого человека, как Вестфаль».

К чему тогда публичный диспут на тему: «Был ли Иисус Христос богом и человеком одновременно?» Чего стоят все его теоретические выкладки, коль скоро они не имеют непосредственного воздействия на поведение людей?

«Просто диву даешься, сколь часто соприкасаются высокий интеллект и наивность. Однако я даже мысли не допускаю, будто вы столь уж неразумны и не сознаете, что скорей поддерживаете врагов нашей святой церкви, нежели ее приверженцев».

«Именно это, ваше преосвященство, и есть многовековое высокомерие нашей Ecclesia militans[19], которая в слепоте своей поставила себе целью овладеть миром, а теперь рискует утратить плоды этой победы из пагубной гордыни и властолюбия».

«Вам следовало бы проявить больше сдержанности, дорогой профессор. Ведь порой принимают за гуманизм то, что на деле есть просто глупость».

Fiat justitia, ne pereat mundus[20].

Когда-то он хотел навестить Вестфаля, чтобы доказать Францу: я стал другим. Я больше не уклоняюсь. Можешь вернуться ко мне. Но теперь он понял, что должен сделать это ради самого себя, чтобы самому обрести свободу. Получилось, как в тот раз, когда он оставил русского умирать и нашел в себе силы помочь ему, когда этот русский уже умер. И так будет всегда, коль скоро послушание и дипломатические ухищрения он, Макс, предпочитает нуждам человеческим.

Макс решил официально ходатайствовать о разрешении посетить Вестфаля.

2

Утро протекало, как любое утро в этом доме. Анна всячески позаботилась о том, чтобы и сегодня не было никаких отклонений от правил. Хрустящие хлебцы и апельсин для нее, два яйца в стакане для Ганса.

— Хлеба или хлебцев?

— Хлеба.

Лишь бы он ничего не заметил. Тогда ее смерть явится для него полной неожиданностью.

— Налить тебе еще кофе?

— Да, пожалуйста.

Словно не было этой ночи. Они оба ее замалчивали. И однако, именно это «как-ни-в-чем-не-бывало» казалось для Анны всего невыносимее. Ему-то что, с него все как с гуся вода. Он такой бодрый, выспавшийся.

— У меня сегодня очень важная встреча.

Она не спросила, с кем. С депутатом ли ландтага, с бургомистром или с художественным бюро — ей безразлично. Ганс любит звучные названия. «Меховой салон «Жизель». А теперь, как совладелец меховой фабрики, он выдвинул новый лозунг: «Норка — не единственный мех». Жеребок вместо норки. Десятки тысяч — на рекламу.

«Не надо скупиться на вложения, Анна. Подсчитывать будем потом».

«Порой ты кажешься мне просто авантюристом».

«Коммерсант должен быть нынче up to date. Известный риск запланирован».

Ей и это было безразлично.

— Вечером придешь?

— Да.

— Во сколько?