Прощание с ангелами

«Метаморфоза, естественная для гомо сапиенс. Социализм победит».

«Ай да служка. Разве что с помощью Неккермана».

«Помяни мое слово, архангелы еще будут петь „Интернационал“».

«Я тебе сколько раз говорил: подвергни себя психоанализу».

«Знаешь, Берто, у твоих острот есть один недостаток: они повторяются».

Уклоняться далее было невозможно. Сегодня вечером Томас уезжал в Халленбах, и Францу надлежало принять решение.

Он остановился, еще раз поглядел на березу, под которой лежала его мать. Почему ты это сделала? — подумал он. И еще он подумал: а что ей оставалось делать, чтобы сберечь хоть остатки достоинства? Только одно он не мог ей простить, ни живой, ни мертвой: как она могла связаться с этим мелким, ничтожным человеком и даже продать ему свою дочь? Жаль, что ей не суждено услышать, как рьяно этот тип заверяет всех и каждого, что он ни капельки не виноват.

«Понимаешь, Франц, я сказал ей, что вернусь в десять, но ты ведь знаешь, как иногда получается…»

«Ты не вернулся?»

«Нет, не мог же я знать, что она…»

«Что не мог?»

«Ну, знать, что она так поступит».

Францу подумалось, что в глубине души Ганс рад-радехонек избавиться от нее. Конечно, если на нем де останется пятна.

«Я не виноват».

С души воротит от этих заверений.

«Тебе неловко, я понимаю, тебе до чертиков неловко. Люди всякое говорят».

Франц видел, как отходят люди от могилы его матери. Он пошел дальше, он не хотел ни с кем встречаться. Нам вечно не хватает времени, подумал он. Ах, если бы ей подождать еще немного. Но до каких пор ждать? И чего ждать?

Он вышел с кладбища, взял такси и поехал в клинику к Ханне.

3

Лучи солнца падали в яму на крышку гроба. Томас подошел к Максу и, остановись у края могилы, поднял горсть земли и бросил ее на гроб. Вот что осталось от Анны. Нечто, к чему гадко прикоснуться, отталкивающая маска с сине-красными пятнами, с холодными синими губами, которые вдруг так высохли, что даже не закрывают зубы.

«Все мы чада Христовы».

У могилы Анны эта фраза внезапно поднялась из глубин памяти, и Томас взглянул на Макса — тот стоял рядом, стоял измученный, старый, опустив голову. А вслед за фразой всплыл и тот день, когда все они, вся семья последний раз собирались вместе: в церкви Св. Духа, убогой церковке для бедных в Забже. Макс служил свою первую мессу. Отец, Герберт, Анна, мать, он — вся семья преклоняла колени на второй скамье. Анна глядела на Макса, как можно глядеть на короля. Она впитывала каждое слово его проповеди, вся отдавалась ей, хотя Макс был не бог весть какой оратор, говорил темно и сбивчиво, по нескольку раз повторял одну и ту же фразу, словно боялся потерять нить: «Все мы чада Христовы». Он стоял спиной к алтарю, сложив руки на груди и спрятав их в просторных рукавах стихаря, Стоял, изнуренный занятиями и упражнениями, с пылающим лицом и красными, чуть оттопыренными ушами, и говорил слишком тихо для заполнивших церковь людей, которые ради него и пришли сюда, не столько из уважения, сколько из любопытства. Анна всю жизнь сама себя обманывала. Она уже тогда пыталась воспринимать свои мечты и замыслы как реальную данность. Быть может, смерть явилась для нее первым откровением. Вот только цены это уже никакой не имело.

Томас отошел в сторону, давая дорогу траурной процессии. Каждый по очереди подходил к нему, протягивал руку, кивал, и Томас кивал в ответ. Глядя поверх могилы, теперь уже довольно далеко, он увидел Франца. Только не оставлять мальчика одного, подумал он. Только не оставлять его сейчас одного. Но он продолжал стоять рядом с Максом, пропуская мимо себя шествие чужих людей. Кивок, рукопожатие, кивок, рукопожатие. Он видел, как Франц остановился, поглядел в их сторону. И ему показалось, что мальчик глядит на него одного.

«Франц, дай я тебе все объясню. Я ведь ничего не прошу у тебя, только выслушай».

«Не извиняйся и не агитируй меня. Ты все разрушишь, если заговоришь».

«Что ты замерен делать?»

«Неужели ты так мало меня знаешь?»

Надо все высказать, подумал Томас.

«Выслушай меня, Франц. Я не прошу прощения. И не агитирую. Я не оправдал надежд. Я столько раз в своей жизни их не оправдывал, что порой мне кажется, будто я вообще не имею больше права предъявлять требования к другим. Но одно ты должен понять: я не лицемерил. Я искренне думал, что отречение — вздор, устаревшая заповедь. Я хотел вернуть то, от чего много лет назад отрекся по собственной дурости. Франц, почему ты не слушаешь меня? Когда я смогу тебе все высказать, если не сегодня? Любовь двух людей не может существовать вне связи с окружающим их миром. И счастье не может. Ты слишком многое разрушишь, если попытаешься достичь подобного счастья. Ты разрушишь самою любовь, ибо неизбежно начнешь лгать, обманывать других и себя самого. Ты останешься в одиночестве, в страшном одиночестве. Почему ты уходишь, Франц?»

Только Макс и Томас остались у могилы. Людвиг и Ганс вернулись домой, чтобы заняться гостями, приглашенными на поминки. Анна может быть довольна. Людвиг очень постарался.