Прощание с ангелами

Могила в общем ряду, могила по выбору, отдельный участок. У мертвецов тоже существует свой табель о рангах. Людвиг сам выбрал место, где лежать Анне. Чтобы береза склоняла ветви над ее могилой. Так ему хотелось или, правильнее сказать, так хотелось ей.

«Я люблю березы, Людвиг. Когда я лежу под березой, закрыв глаза, и ветер скользит по моему лицу, мне чудится, будто она гладит меня своими ветвями».

Он любил ее, умершую, как любил живую. После несчастья — он называл это несчастьем — возросло лишь чувство вины. В смятении мыслей он сначала так далеко зашел по стезе самобичевания, что даже Максу не удалось избавить его от навязчивого представления, будто именно он убил Анну. Первые часы после Анниной смерти он провел на коленях перед гробом, неспособный видеть что-либо иное, кроме нее, которая еще есть и которой уже нет. Смерть Анны была и его смертью. Осталось только подыскать место, где упокоятся они оба, друг подле друга.

— Господи, отпусти нам грехи наши, — молился он, покуда патер говорил над гробом.

— Прах ты есть и в прах возвратишься.

Анна получила каноническое погребение с заупокойной литургией и надгробной проповедью. Макс выбил согласие у патера.

«Но ведь она…»

Нетрудно было угадать, что хотел сказать патер: она самоубийца. Но потом, видно, счел это слово чересчур жестоким и начал заново:

«Людям не подобает накладывать на себя руки».

«У мертвого нет ничего, кроме молчания. Он лишен возможности защищаться. В этом преимущество тех, кто его осуждает. И церковь, отказывающая несчастному в последнем благословении, проявляет жестокость и высокомерие».

— Она ушла от нас, — сказал патер и сделал шаг к гробу. Макс подумал: мы говорим о мертвых теми же словами, что о живых, и еще он подумал, что это хорошо. Не следует воспринимать смерть как нечто необычное. Она просто мучительна, как мучительна любая разлука, будь то у гроба или в жизни. А возвращение… Но кто из нас мог бы утверждать, что он вернется?

Макс взял руку стоящего рядом Франца и пожал ее, но мальчик не ответил на пожатие.

«Ты здесь, Франц, но ты к нам не вернулся. Ты как мертвец среди нас. Тело твое здесь, но душа и мысли далеко».

Макс повернул голову и взглянул на Франца. Тот не сводил глаз с укрытого цветами гроба, который покоился на двух досках, переброшенных через вырытую могилу.

Патер дал мертвой последнее благословение и окропил ее святой водой. Мужчины подошли к могиле, чтобы опустить туда гроб. Упершись ногами в комья глинистой земли, они медленно выпускали из сжатых рук широкие лямки. Requiescat in pace[21].

2

Франц вырвал свою руку из дядиной и отошел. Вереница дефилирующих мимо разверстой могилы — троекратное посыпание ее землей, несколько секунд отмеренной задумчивости, рукопожатие и неразборчивые слова, долженствующие изображать соболезнование, — он не мог это вынести. Скорбь, любопытство, лицемерие — на всех лицах одно выражение, казалось ему.

Что о нем подумают, его не волновало. Он хотел остаться один.

«У меня умерла мать».

Этим он отгородился, этим отбивал всякую попытку подойти ближе. Начиная с Халленбаха. Он сделал то, что ему оставалось, он в ту же ночь, после телеграммы, уложил свои вещи.

«К чему тебе столько вещей? Так долго мы все равно не сможем остаться».

«Ты тоже едешь?»

«Разумеется».

И только когда дядя Томас сказал это, Франц понял, что предпочел бы уехать без него. Почему — он и сам не знал. Может, потому, что хотел один вернуться туда, откуда пришел. Ему казалось, что дядя Томас главным образом ради него едет в Лоенхаген, чтобы целым и невредимым вернуть его после похорон в лоно социализма. Все в нем восставало против этой ненужной заботливости. То, что ему предстояло сделать, он хотел сделать один. Не осталось моста, через который можно ходить туда и обратно по собственной прихоти. Необратимой, как смерть матери, стала необходимость высказаться за одно или за другое, за «здесь» или за «там».

«Знаешь, Франц, если всю жизнь пролежать в ящичке до востребования, дожидаясь, когда разрешат перейти из одной эпохи в другую, можно потерять и свой человеческий характер и свою человеческую ценность».

Это сказал ему дядя Томас в вагоне скорого поезда, когда они вдвоем стояли в коридоре.

«Так вот почему ты потащился за мной».

«Почти все важное в своей жизни я проделывал дважды, сперва неправильно, потом правильно. Таким способом можно проморгать всю жизнь. Ибо времени, нам отпущенного, не хватает на столь сложный путь. И поэтому каждому из нас потребен опыт других людей да еще немного доброй воли и доверия».

Удалившись от могилы, Франц вышел в широкую тополевую аллею. Небо над ним протянулось голубой дорогой, широкой, как аллея. Солнце захватило небеса в безраздельное пользование и оделило своим теплом решительно все — могилы, тропинки, тополя, голоса птиц, прощание. Франц осознал: ничто не повторяется, а жизнь — это непрерывное прощание. Здесь и там. Жизнь перестала быть для него игрой, попыткой, приключением, вызовом.

«Я эти фокусы знаю, служка».

«Ничего ты не знаешь, Берто».

«Не будь обезьяной, служка».