Прощание с «Императрицей»

Заснуть никак не удавалось, несмотря на то что даже замороженное, казалось до бесчувственности, мясо (о котором трудно было говорить как о теле) болезненно ныло и жаждало отдыха. Вырубать лопатами оледенелый навоз с мёрзлого земляного пола – ещё не самая каторга, что выпала на сегодня в удел. Ещё были шпалы, много шпал, целых и обломками, намертво пришпиленными костылями к рельсам, загнутым в бараний рог. Уходя, наши сапёры расстарались вовсю, выведя из строя по три версты в обе стороны от узловой станции. Было, конечно, желание упереться и не работать «на нужды рейхсхеера» – пошли бы они, куда со своим хе… Но, видимо, знакомый уже с таким случаем, тот самый обер-лейтенант, что принюхивался к колонне по пути в тыл, точно крыса к кровяной колбасе, заблаговременно прочёл им «разъяснительную лекцию». Что-де принуждение военнопленных к работам по восстановлению гражданских объектов отнюдь не является нарушением Гаагских конвенций «о законах и обычаях войны», особенно упирал он на то, что в противном случае германское военное командование не будет считать себя обязанным соблюдать нормы питания, определённые для работающих…

Как будто хоть какой-то нормой питания можно считать в сутки полфунта хлеба с соломой и ячневую похлёбку без навара, и то, что они называют кофе – жижу дёгтевого колеру, одна горечь…

Но ввиду остаться и без этого, с позволения сказать, пропитания, мысли о бунте пришлось отставить. Больше того: не дожидаясь понукания со стороны конвоиров, капитан сам взялся за конец шпалы, полагая, что неправильно будет не взяться, пользуясь преимуществом звания. Раз уж не подал команды – в отказ, то и будь здоров…

Впрочем, напрасны были педагогические соображения. Выдумал тоже Ушинского из себя… С другой стороны за бурую, в инее, шпалу ухватился подпрапорщик Радецкий, также, видимо, сообразивший, какого рода примера требуют от него обстоятельства. А вот товарищ их, вахмистр Григорий Борщ, поупрямился, дождавшись для приличия поощрительного тычка в спину.

На других обер-офицеров из числа пленных Николай даже смотреть не стал. С тех пор как некоторые из них долго и безнадежно, тыча себя пальцем в погоны, пытались разъяснить начальнику колоны – фельдфебелю, судя по сабле фузилёра на боку, – что их следует поместить в отличные от нижних чинов, более комфортные условия согласно всё тем же пресловутым «конвенциям». Как-то даже встречаться взглядами не хотелось с тех пор. А теперь так и вовсе. Глядя, как всё тот же ушлый востроносый обер-крысёныш на достойном русском языке, хоть и с остзейским акцентом, растолковывает, что не работать господа офицеры, конечно, могут, но в таком случае ради сохранения офицерской чести им придётся также отказаться и от усиленного питания. Ибо, «кто не работает, как говаривал наш знаменитый соотечественник, у вас, кстати, тоже весьма популярный экономист Карл Маркс, тот…»

– Kein, – развел узкие сухонькие ладошки обер-крысёныш. – Не кушать!

Даже ветхозаветного утописта Маркса приплёл, как будто недостаточно было для любого мало-мальски смыслящего по-немецки офицера услышать, с какими словами на них замахнулся в первую секунду фельдфебель. Даже саблю не вынул из ножен – как на скотину безмозглую палкой:

– Du bist kein Offiezier![11]

Николай, выпускник «Инженерного замка», конечно же понял всё и дословно…

– …Du bist darin gleiche russische Schweine![12]

И потому до сих пор как-то внутренне стыдился невольного злорадства, с которым читал на лицах «претерпевших унижение» бешенство разочарования, когда «усиленным» пайком оказался мятый алюминиевый бак, явно помойный. Так и есть: «Brut und Schinken» – аккуратным готическим шрифтом было написано на бадье с картофельными очистками.

Впрочем, одного из офицеров, метнувшего в спину немцам осклизлую горсть коричневой кожуры, Николай отметил. Хоть и нарочно тот не добросил, хоть и окостенел, когда слишком уж сочно и звучно шлёпнулась кожура на мокрые доски, и всё тот же фельдфебель обернулся, с немым «Вас ист дас?» в голубом глазу.

Но трясло его – понял Николай, – перед этим не столько от обиды за обман, сколько от ярости за собственную слабость. Кажется, кто-то из адъютантских при штабе, поручик. Ему небось полупудовую банку тушенки долотом вскрывать было вчера в экзотику после бефстроганов у «Оливье», – а тут сочная, хрустящая, крахмальная кожура…

Чёрт, даже эдакое воспоминания о еде – такая адская мука, и ничуть не кажется удивительным, что помойный бак с очистками как-то сам собой опустел уже через час-другой. Сначала, видимо сговорившись, трое разделили позор на троих, отобрав кожуру потолще, потом ещё одна артель собралось, потом паломничество пошло поодиночке. И никто ведь не издал ни звука, ни высмеял, ни отшутился. И верно: голод не тётка…

А тут ещё и этот, который в колонне рассказывал о прелестях японского плена… «Самурай» хренов. И так брюхо харакири само себе делает без ножа изнутри. Что он там опять несёт, ублюдок?