Прощание с «Императрицей»

– Да, полноте, Эдгар. Вам ли в «сермягу» рядиться? Нынче только необразованный да тёмный человек стал бы удивляться.

– Так ведь, и я за что говорю! – спешит перебить её поручика англичанин. – Такие манеры теперь первый признак прогрессивного образа мыслей, – не признавать никакой святости за архаической сословной моралью.

– Ну, хоть офицерская честь и не пустой для меня звук, – всё ещё сомневается в чём-то её Борис. – Однако вот и генерал наш такого рода любезность оказывал недавно Плещееву: выделил ему для этой надобности корнетов.

Варвара, чувствуя, что вот-вот лишится рассудка, так впилась пальцами в дубовые перила, что, показалась – сейчас или дуб предательски затрещит, или захрустят сами её пальцы.

А тут ещё… этот чавкающий звук в возникшей вдруг молчаливой паузе.

– Ну да ладно. Если уж сам не гнушаюсь, то пусть и солдатики приобщатся.

– Вот! – радостно подвизгивает мистер Прайс и продолжает тошнотворно-слащавой скороговоркой: – Вот потому и люблю вас, Боря, сильнее, что вы выше всех этих старообрядческих предрассудков.

Секундой раньше, чем к тому месту в лестничной тьме, где она стояла только что, прокрались вихри табачного дыма, Варвара почти без чувств не сошла – сползла по перилам в подъезд. И без того неразличимые во мраке половицы словно превратились в болотную топь, в которую она, казалось, проваливалась на подкосившихся ногах.

«Этого не может быть!.. – одна и та же мысль звучала в голове так явственно, что она испугалась даже, не слышит ли кто, как она, задыхаясь от ужаса, кричит и стонет. – Но зачем?! За что?! Зачем же тогда это всё?»

Зачем были сначала эта робость, а потом настойчивость в ухаживании, зачем, для чего, надо было обставлять всё так комильфо и церемонно, с преклонённым коленом, с представлением родителю, прошением руки и помолвкой? Неужели лишь для того, чтобы оскорбление потом показалось ещё болезненнее и изощрённее. Зачем, если этот мерзкий звук мерзейшего поцелуя – он всё ещё стоит в ушах…

Варвара толкнула дверь, не чувствуя дерева, будто дверь была из ваты, но она всё-таки поддалась, и девушка оказалась на улице, во дворе.

Почти следом на лестничную площадку вышел поручик Борис Лемешев и, щурясь во тьме, выглянул в просвет подъезда.

– Нет никого. Показалось, – сообщил он назад, через плечо инспектору Прайсу.

– Ну и слава богу, – отозвался тот и снова, громко чавкая, попытался раскурить неподатливый табак в любимой бриаровой трубке. – Всё в этом городе если не гниёт, то сыреет, – проворчал он, растирая батистовым платком раскрасневшуюся физиономию. – Продолжим, господин Лемешев. Просить ваших солдатиков расклеивать агитки в казармах, – это не последняя к вам моя просьба…

Очнулась она только когда, едва не на ощупь, добралась до угла, – вытрезвил шум говорливого, визжащего клаксонами, стучащего копытами проспекта.

Но и тут, впрочем, её паническим мыслям незамедлительно «поддали жару». Прямо на стене, за которую она слабо придерживалась рукой в перчатке, висела очередная афишка, где, надо понимать, всё тот же Гришка Распутин домогался власти, теперь вот через Протопопова и вот теперь – этаким содомским манером. Будто мало было ей своей страшной догадки: её кожаный чёрный рыцарь на чёрном железном коне – на мотоциклете «Harley Davidson» 2-го Петроградского дивизиона самокатчиков, – её завидный жених, сбывшаяся девическая грёза, – оказывается, надумал жениться на ней, чтобы прикрыть свои отвратительные, больные наклонности.

– Да они же все… такие, – прошептала Варя, с паралитическим упорством разглядывая, как наседает косматый Гришка на безропотного Александра Дмитриевича[24] товарища председателя Думы, не пропечатавшегося с угла, как и на первой сегодняшней картинке. – Все. Все они такие… И никакой это у них не политический кружок там, в «Работном доме». Это подлинная клоака. Притон. Это – то же самое, что «Кафе де Пари» в Пассаже, где ещё в гимназической юности ей хихикали на ухо подружки, что изобилие хорошеньких юнкеров и певчих на верхней галерее после шести вечера – неспроста.

Она передёрнула плечами. И почему её раньше не удивило, что никогда и ничего не следует за изысканными знаками внимания и любезностями, источаемыми мужчинами их кружка на «Мурашей», да и всех прочих дам и девиц «дома»? Ведь сколько ни носили монпансье Настеньке, а никто даже в кондитерскую не позвал. Сколько ни лобызали ручку княжне Лидии – никто с ней под руку с утра так и не появился. О Господи, и на фоне этих очевидных доказательств своё исключение из правила она восприняла как счастье! Как завидное исключение, повод для ревности подруг…

В первое мгновение железный истерический визг она приняла как неизбежную кару и даже испытала какое-то странное облегчение. Пусть всего на миг, прежде чем по-настоящему испугаться, но всё-таки промелькнуло в опустошённой голове: «Разрешилось!»

Лупоглазые фары в золочёной блистающей оправе уставились на неё сурово и даже сердито как-то, – как, впрочем, и голос, раздавшийся глухо из-за лобового стекла кареты:

– Варвара Ивановна, да зачем мне-то?!

Голос показался знакомым.