Прощание с «Императрицей»

Кирилл

Лазистан, близ Мепаври

Странное дело, но в самых драматических перипетиях своей «Кавказской» эпопеи штабс-капитан Иванов не только не участвовал лично, но даже не видел самого действа.

Сначала было всё, как всегда, во все дни его нескончаемо-многолетнего заточения. Пусть этих нескончаемых лет и было всего три месяца да пять дней – по календарным отметинам на извести, почернелой от плесени контурами континентов или океанов, когда плесень оказывалась с синим отливом. Но именно так и казалось, будто не дни, а годы работает эта страшная и невыносимая в своей монотонности астрономическая модель. Солнце янтарным пятном света ползёт сквозь затмение его тюрьмы по неведомым странам, размеченным пятнами лишаёв. Всегда и неизменно по одной и той же траектории согласно механике вечности, и только если очень тщательно отмечать путь его прохождения, можно-таки уловить в миллиметрах смещения величественную работу светила. Работу механики вечности.

Ничего другого и не оставалось, если только, не дожидаясь ночной, не заглянет в круглое оконце его темницы «Дневная Луна», как прозвал штабс-капитан Иванов молодую турчанку с медным отливом смугловатого личика, очерченного приспущенной чёрной вуалью, как молодой месяц.

«Не иначе – специально приспущенной», – подозревал Кирилл, замечая, как то и дело девица косит по сторонам вороватым лисьим глазом, и тотчас поправляет чачван, стоит скрипнуть двери за спиной.

Всякий раз появление молодой жены сельского старейшины вселяло если уж не какие-то смутные надежды, вычитанные по детству у Толстого, то волнения, почерпнутые у Лермонтова. Но пока успехи «Телегина» и «Печорина» ограничивались только двусмысленными улыбками, да двумя десятками русских слов, из которых Кирилл пытался всё время слепить просьбу: «Скажи русским, что я тут…»

Но едва ли это у него получалось, судя по кокетливым гримасам турчанки, изображавшим то неподкупную строгость, то игривость, то затаённую страсть. Гримаскам, едва ли имевшие отношение к его просьбе. Будто смуглянка всего лишь представляла русскому пленнику все роли, что не удалось ей сыграть на сцене жизни. В театре без единого зрителя.

Но и это редкое представление заканчивалось с закатом. Закатом быстрым, сродни задвинутой крышке люка. Как обычно в горах – в минуту, две. Золотистая кромка дошла до облупленной горловины «пифоса» и тотчас – мрак, в котором только светлеет синева зарешеченного люка.

Позже, когда глаза привыкнут, он начнет различать бледный пятачок лунного света на кошме под ногами, тускло засветится оловянная чаша с водой и в ней, как в крохотном озерце, отразится звёздное небо.

После обыкновенной панихиды ослов, – вот уже один начал с бездушием платной плакальщицы вопить, отпевая умерший день, – редкие звуки деревни затихнут, и до полуночи слышен будет только треск цикад, а там умолкнет и он…

И поэтому треск бензинового мотора подбросил Кирилла со старой кошмы, как рёв труб Страшного суда. Хоть и слышен был едва-едва, и даже не грянул, а только отделился от привычного журчания горной реки за деревней, но стал безошибочно узнаваем: «Мотор!»

Второе имя лейтенанта Королевских военно-морских сил – Гарольд, – было под стать ему. И внешне, в нарицательном смысле, – субтильный «вечный юноша» с лицом аристократической лепки и некоторым дерзновением во взгляде обжигающе-угольных глаз, – и в смысле авантюрной судьбы, сродни байроновскому Чайльд-Гарольду.

И то. Чем далёкая Россия, борющаяся с гуннской ордой, уступит революционной Греции? Край света, полный тревог, опасности и страсти, с которой у английского лейтенанта удачно складывалось во всяком уездном городке, начиная с Архангельска и заканчивая губернским Тифлисом.

Ещё бы не складывалось! С автомобильными очками-консервами на фуражке с тульей седлом (а не как у русских офицеров – обвислой), руки-краги, ноги тоже, с механическим акцентом (будто плохо переведённая инструкция на английском) – весь такой «respectably». А как представится купно с названием части:

– Royal Naval Armored Car Division, Lieutenant Dg. Harold, – так вовсе пробирает слушателей. Впечатляет их ужас бремени белого человека.

…Но здесь это, кажется, не сработало, – ни на английском, ни на русском. Вроде как повисло в горячем воздухе.

Эти даже на грозную «head snake» – голову питона (каковой поэтически воображал лейтенант свой бронированный «ланчестер» с приплюснутым, но разинутым от жара капотом, щёлками амбразур, выпученными фарами) смотрели безо всяких видимых эмоций. Правда, сколько их, эмоций, там вообще едва ли можно разглядеть из-под чёрных платков, намотанных на брови и под самые угольные глаза.

Вот и почувствовал лейтенант лёгкую, но неприятную и недостойную даже судорогу на внутренней стороне бёдер, – как-то неправильно получается…

Наверное, нечто подобное испытал его далёкий предок, сэр Гарольд Йоркский, во времена непокорного Мак Уолесса, когда прискакал разогнать диких горцев видом закованной в броню королевской кавалерии, а те ему выказали из-под шотландских килтов безграничное равнодушие.