Прощание с «Императрицей»

«Emancipatio» Кира

Петроград. Финляндский вокзал

Со стороны Симбирской улицы вокзал ещё походил на своих собратьев (пассажирская сутолока, требовательные вопли автомобильных клаксонов и зазывал-возчиков, ржание лошадей и трель переполненного трамвая, плывущий над номерными картузами багаж). Но со стороны Финского переулка картина больше уже напоминала ближний тыл фронта, чем даже эвакуацию губернского города при его, фронта, приближении.

Впрочем, видевшая уже как раз именно эту картину в Курляндии, Кира только на первых минутах растерялась, оказавшись среди вавилонского столпотворения санитарных повозок, забросанных окровавленными шинелями, фургонов с красными трепещущими крестами, лиц в обрамлении белых платков, перекошенных от заботы, и лиц, искажённых болью в немытых окнах санитарных автобусов. В какофонии стонов, усталой матерщины и распорядительных команд, безысходной бабьей истерики близ мертвецкой команды, и даже гармошки, зло и отчаянно наяривающей: «Последний нонешний денёчек…» А над улицей, по валу железнодорожных путей словно по крышам купеческой застройки или из окна в окно доходного дома, упорно двигались туда и сюда чёрно-копотные паровозы, дощатые вагоны, иногда распахнутые с безучастными масками лошадей, иногда – закатным бликом загорались окна спальных вагонов.

Киру вдруг поразил один санитар – юноша с римским аристократическим профилем, который всё будто прислушивался к чему-то, будто присматривался тихим и покорным взглядом. Но (как сразу почему-то поняла Кира) прислушивался он к чему-то неслышному для других и видел что-то совсем иное.

Это могло бы показаться знакомым – маска, которую всяк, кому не лень, носит в их богемных кругах. Но что поражало в этом юноше (её лет не более), так это то, что из этой его романтической отстранённости совершенно ничего не следовало. Где бы он там ни был душой, вознесённой над серым адом расплаты за грехи человеческие и нечеловеческие, его тело, а в особенности руки были здесь, и они действовали!

Как заворожённая следила Кира за работой его длинных пальцев – точной и, на первый взгляд, играючи лёгкой, – но это была лёгкость музыканта, та самая, которой добиваются каторжным трудом и фанатическим упрямством. Пальцы проворно, словно струны гавайской гитары, подхватывали и перебирали хлопковые нити марли, оббегали алые и розовые пятна на ней, будто ненужный диез, боясь сфальшивить. И в то же время с бесчувственной смелостью подрывали, где нужно, бурую присохшую коросту, и тут же с врачующей уверенностью, успокоительно касались то погона на плече, то пуговицы на лацкане, то вновь побагровевшего обрубка культи: «Потерпи, голубчик…»

Да, Кира уже поняла, что это не тот санитар, которого ей стоило бы расспрашивать насчёт Сергея Брянцева, ради которого они, собственно, и пришли на вокзал. Этот был юноша не с эвакуационного поезда, а с санитарного фронтового. С 68-го – уже узнала Кира, – по-своему знаменитого Морозовского[36] санитарного поезда. И он только сопровождал погрузку раненых в госпитальные кареты.

Но она, ещё не осознав окончательно причины, продолжала следовать за молодым человеком. Даже решилась спросить у пожилого врача или фельдшера, устало привалившегося к санитарному автобусу, битком, с «империалом», набитому живым грузом шинельного сукна и марли:

– Скажите, это не Облучков? А то боюсь обознаться.

Небывалого «Облучкова» она выдумала тут же, зацепившись за фонарь на облучке «неотложки».

Врач с трудом расклеил воспалённые веки и отрицательно покачал головой, слабо улыбнулся в запущенную бородку:

– Нет. Это наш знаменитый брат Пьеро.

– Брат Пьеро?.. – недоверчиво переспросила девушка и не удержалась, чтобы не хмыкнуть: – Странная фантазия так зваться…

– Ничего, – пожал плечами не то фельдшер, не то врач, которого начисто лишила чеховского шарма отупляющая усталость. – Хорошая фантазия. Добрая. Бывает, вымажет белилами физию, наденет халат не по размеру с рукавами по колена и с помпонами вместо пуговиц, одно слово – Пьеро, и поёт. Солдаты – простые души, что дети на утреннике, радуются.

– И что поёт? – ошеломлённая, спросила Кира, только вообразив, как невозможный ренессансный Пьеро, заламывая руки и шатаясь от вагонной качки, идёт через весь этот ад санитарного поезда, а кругом – кровь, стоны, табачный и лекарственный смрад…

– Всякое поёт. И душераздирающую «Безноженку», и богемную «Кокаинетку»…[37]

– «Кокаинетку», – то ли чуть слышно, то ли совсем уж про себя повторила Кира. Что-то такое припомнилось, послышалось из ресторанных петербургских ночей:

Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка,
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как вы…