Прощание с «Императрицей»

Решения совета старейшин штабс-капитан Иванов, само собой разумеется, знать не знал. Догадывался только, что он вообще был. И то гадания эти его были исключительно на кофейной гуще тех же любопытных карих глазёнок поверх закушенного платка. Из-под копеечных, надо думать, медных, но очень уж кстати солнечно-золотистых подвесок.

«Идут они к глазкам, как оправа к тёмному янтарю», – думал Кирилл, глядя в них из глубин своего подземного царства, и всякий раз почему-то вспоминал при этом глаза Киры. Что-то в них было общее, восточное, сказочное, недосказанное…

В первый свой день в плену, вернее, в первый быстрый (по горному времени – мгновенный) вечер – только день приобрёл закатный рыжий оттенок, а вот и вечерняя мгла, – он тоже так подумал, когда эти сказочные глаза разглядывали его как некоего диковинного зверька, с любопытством и жалостью. Будто знала наперёд, опуская в горловину ямы узел с лепёшкой и козьим сухим сыром: «Вот, подержат тут, детворе на потеху, а потом…»

– Что, убьют меня? – спросил, поднимаясь навстречу узелку, Кирилл, и тот чуть не упал ему под ноги, оборвавшись.

Контур, чернеющий на розоватом донце небес, исчез, но уже через пару секунд, неуверенно, не за один подход, но восстановился.

«Нет», – без слов, но однозначно, покачала она головой.

Действительно. Не то чтобы совсем уж, но скорой смерти ждать штабс-капитану Императорского военно-воздушного флота пока что не приходилось…

– Варварская империя, сложившаяся путём завоевания одним варварским народом других, ещё более варварских, и потому обречённая проигрывать даже слабейшим, но цивилизованным государствам… – довольно сложно излагал свой взгляд на возрождение Порты Сертаб-ага, отставной учитель отдела народного просвещения Мепаврийского ила.

Он всякий раз довольно безрадостно воспринимал очередную (уже четырнадцатую!) попытку своей родины воевать с культурной и просвещённой Россией. Что бы там ни говорили на этот счёт надменные англичане или заносчивые немцы, но их собственная расчётливость выдавала их с головой.

«Что ж вы её тогда, такую отсталую и бессильную, так боитесь-то?..» – всякий раз, читая в газетах об убогости «восточного колосса», задавался вопросом Сертаб-ага. И понимал, что если Европа одинаково сильно не хочет ни уступать России Проливы, ни вступать за них в открытую борьбу, то войны эти, начатые три столетия тому, будут ещё сотни лет вестись. С оплатой турецкой кровью. Пока Россия не мытьём, так катаньем не поставит свой флот в Средиземноморье, в своём средиземноморском порту…

– Как все прочие, собственно говоря, мировые державы…

И тут Сертаб-ага понял, что заговорил вслух и наговорил много лишнего, и стушевался:

– Одним словом, не стал бы я связываться с русскими.

Он принял от хозяина дома пиалу, так вовремя предложенную, и продолжил:

– Зачем злить их почём зря? Ведь придут же и не поймут, – как это мы, зная об их приходе, так вдруг расхрабрились, что от них спрятали их же офицера. Я уж не говорю о том, что ни по их законам, ни по нашим права казнить военнопленного у нас нет.

Лавочник Назар, уже с минуту как замерший с чашкой у рта, хоть не понял и половины из этой пространной речи, окончательному выводу обрадовался, как будто сбросил с плеч бурдюк с водой у колодца: «Задача решена, Аллах усмотрел».

Он с готовностью закивал, рискуя расплескать горячий кофе:

– И я так думаю! Конечно, с другой точки зрения, русский военный, да ещё, как его?..

– Пилот. Piloten, – в который раз подсказал газетный термин на немецком учитель.

– Да продлит Аллах… – привычно подхватил Назар, но опомнился. – Подлого гяура можно, конечно, назвать хорошим товаром, но кабы не выторговать грош ценой лавки?

Он снова, будто оценивая в курушах расход драгоценного керосина, уставился на экономный огонёк в лампе посреди трапезной циновки и повозился на соломенном тюфяке, словно одолевавшая его жадность воплотилась в настоящих клопов.

Но торговая смётка в конце концов уступила осторожности:

– Учёный Сертаб-ага, ты разумно говоришь, – повторил лавочник. – Надо оставить всё как есть. И даже сделать пребывание у нас русского по меньшей мере… – подыскивая слова, Назар вновь уставился выпуклыми глазами на учителя.

– Достойным и не таким оскорбительным, – высосал тот нужные слова из медного кувшина кальяна.

Лавочник так обрадовался узорчатому определению, что, проследив за голубоватым клубком дыма, вспорхнувшим к дырявому горшку в потолке над тандыром, решился:

– Я даже согласен отпускать ему бесплатно табак, унцию в день… в два, или в три дня – посмотрим, сколько он курит. Если вообще курит, не все же русские обязательно курят. – Назар привычно соскользнул на мысль о военной дороговизне, но вряд ли его кто уже слушал.

С этим его «голосом» за ничегонеделание рухнула последняя надежда почтенного Макал-ага не то чтобы на помощь, а скорее на шанс разделить на троих ответственность за своё решение, если вдруг что-то пойдёт не так.