Прощание с «Императрицей»

Вокруг тела турецкого офицера уже сторожко, как бродячие собаки, боясь обмануться, начали собираться селяне. Первыми, конечно, бесстрашно-любопытные женщины, будто паранджа обещала им неприкосновенность во всех случаях, вплоть до светопреставления. Теперь они, хоть и без должных гримас (что там разглядишь под паранджой), но голосами и жестами уже вполне напоминали московских кумушек, сбежавшихся на пожарище текстильной лавки, где дотлевала штука сукна. Известно, что тело человеческое не более горюче, чем свиной окорок: поджарить можно, зажарить, а вот сжечь – только в паровозной топке. Потому и турок в прогоревшей не дотла амуниции, походил на обугленный рулон ткани…

«А если там сейчас найдут донце снаряда, или просто хватит скептического ума, чтобы понять, что русский мат хоть и действенная вещь, но, увы, не трубы Иерихоновы, – как-то неэмоционально подумал Кирилл, отводя взгляд от бурого копотного пятна перед помятым кабриолетом, – то мистика улетучится».

Толпа, та её часть, что была больше мужская, придвинулась к нему с видом довольно угрожающим, но выжидающие их взгляды были обращены не на «слугу Диавола» (как, наверное, следовало теперь понимать неверного), а за его левое плечо. Где у него не дэв сидел, нашёптывая очередную напасть, – убедился, обернувшись туда же, Кирилл, – а сельский старейшина.

Тот и сам, закатив глаза под скрученный жгут чалмы, будто прислушивался к чему-то или к кому-то. Наконец после долгой паузы изрёк:

– Отведите гяура ко мне. За конюшней есть пустая зерновая яма, оставшаяся ещё от деда, из неё и так не выбраться без верёвки, а если Озала приделает к ней решётку с замком… – внушительно посмотрел на кузнеца старейшина.

«У нас будет полезная на будущее кладовка под замком, в которую ни один вор…» – протарахтела на ухо покойница жена.

Но Макал-ага не стал доносить её полезные мысли людям. И при жизни покойной хватало слухов, что все мудрые советы аги идут с женской половины его дома, вот как сейчас, например: «Очень хороший русский. Образцово русский, можно сказать: светлоглазый, лобастый, лопоухий, волосы вон выгорели, как соломенные. Спокойный и наглый, значит, не бедный. Если отдать нашим солдатам, когда те придут, – будет хорошо, похвалят, что хорошего русского поймал, злого. Если отдать русским солдатам, когда те придут, – будет тоже хорошо, не обидят. Если не придут ни те ни другие, – продать русского будет трудно, война, – однако и это возможно, и тоже неплохо…»

Но вместо всей этой арифметики Макал-ага озвучил вполне демократическую – по новому времени, – мысль:

– Ночью я жду на кофе учителя Сертаба-ага и лавочника Назара, и любого, у кого есть что сказать по этому поводу. А до заката, ясное дело, нам нужно успеть исполнить волю Всевышнего, – старик кивнул на труп капитана, начавший распространять запах копченостей, и на мёртвых адъютанта и водителя в «Принце».

По толпе прошёл ропот понимания.

– Пусть женщины приготовят всё, что нужно. – Макал-ага поднял ладони с невидимым Кораном, давая понять, что на данный момент это всё. И человеческое решение, и судьба. Кысмет.

Черноморская хроника

28 мая – 2 июня. Перевозка 123-й пехотной дивизии из Мариуполя в Трапезонд. Посадив 28–30 мая войска, транспортная флотилия в составе 23 транспортов вышла 30 мая из Мариуполя в Керченский пролив.

31 мая, охраняемая флотом в составе линейного корабля «Императрица Мария», крейсеров «Память Меркурия», «Алмаз», авиатранспорта «Александр I» и миноносцев, флотилия направилась к Трапезонду и с рассветом 2 июня приступила к высадке дивизии в бухте Кавата. Всего было перевезено 17 825 человек, 2197 лошадей и голов скота, 800 повозок и 800 тонн груза.

Вследствие засвежевшей погоды невыгруженными остались 100 повозок, 900 лошадей, 1050 человек обозной команды и 650 тонн груза, которые были доставлены в Батум и затем в Трапезонд на местных транспортных средствах…

Кирилл. Кавказский пленник

Лазистан, близ Мепаври

Если бы жена старика – ей-богу, молодица намного моложе Почтенного, если судить по любопытным глазёнкам над полоской иссиня-чёрной ткани, – не бросила в яму старое лоскутное одеяло, набитое тёплой овечьей шерстью, за ночь тут можно было если уж и не кончиться, то дойти до остервенения. Сухой, но до костей пробирающий холод более всего донимал своей неотступностью.

В гигантском глиняном сосуде было не только неуютно, но и холодно.

Кирилл понимал, что это лишь немаленькая яма, обмазанная толстым слоем глины, – но воспринималось это именно как сосуд вроде тех, что видел он в детстве на картинках в справочниках отца-этнографа. «Пифосы» – врытые в землю сосуды для хранения зерна либо жидкостей. Одним словом, единожды зайдя в достаточно узкую (только протиснуться) горловину захолустного турецкого мега-пифоса, ночной холод не уходил отсюда уже и за полдень. Совсем немного мог прогреть пятачок солнечного света, ползущий по рыжей стене медным часовым маятником с неспешностью мучительного бреда…