Прощание с мирной жизнью

Сначала Александр хотел отделаться вежливым извинением, но потом в нем шевельнулась жалость, жалость к молодой женщине, которая прозябала рядом с Максом Эгоном, чувствовала себя бесконечно одинокой и не могла уехать (не могла уехать ни в погоню за счастьем, ни даже в погоню за иллюзией счастья). Жалость, а возможно, также и укор себе самому. И письмо вышло задушевнее, чем он раньше предполагал, а Елена, по-видимому, вычитала между строк и то, чего там не было. Эта мысль смущала Александра. Он нерешительно вертел в руках букет тюльпанов.

Его выручил кондуктор, вдруг выросший в дверях:

— Прикажете, господин барон, налить воды для букета?

— Да, да, пожалуйста. А нельзя ли поставить его к вам, в служебное отделение? Можно?.. Отлично.

Кондуктор покосился на монету в две кроны, которую Александр сунул ему в руку, и, держа букет осторожно, словно он несет от купели сиятельного младенца, вышел с ним в коридор.

Александр вздохнул с облегчением и подошел к окну.

Толпа на платформе поредела. Уже хлопали двери закрываемых вагонов, и от переднего вагона долетал голос обер-кондуктора, повторявшего то по-немецки, то по-чешски: «Прошу садиться! Prosím nastoupit!» Бежали запоздавшие пассажиры: коммивояжеры с тигровыми плюшевыми пледами и тяжелыми саквояжами с образцами товаров; офицерский денщик с саблей и картонкой для кивера; дама в сером каракулевом манто необычного фасона. «Похожа на француженку!» Александр высунулся из окна, чтобы поглядеть, куда она войдет. Но она остановилась на платформе и стала прощаться с лысым мужчиной, который ласково потрепал ее по щеке. «Счастливого пути, — сказала она по-чешски, — возвращайся поскорей и береги себя!» Кто это — отец? А может быть, супруг? Трудно сказать. За последнее время дамы стали похожи на девушек, девушки на дам, и те и другие стали обольстительней. Ого-го, как его тянет на любовную интригу!

Няня в синем платье, как у сестры милосердия, подсадила в вагон хорошо откормленную супружескую чету с несколькими детьми и сама быстро влезла вслед за ними. Из-под высоко подобранной юбки мелькнули красные чулки и белые фестоны вязаной кружевной оборки. Ах, какое знакомое трезвучье цветов — воспоминание о лете 1889 года! А Людмила, вспоминает ли она? Вероятно, вспоминает. Но, конечно, совершенно не так, как он. С сожалением стареющей женщины о прошлом. Александр мысленно видел ее — маленькая, увядшая, а рядом долговязый сын с замкнутым лицом. Странный парень этот Йозеф! В первые дни Александр несколько раз после работы посылал за ним, но тот всегда глядел хмуро, отчужденно. И скоро Александр отказался от попытки приручить его. В сущности, так оно и лучше, незачем Йозефу выходить из своей среды. Заведующий типографией с похвалой отзывался о новом помощнике наборщика: «Типографское дело у него в крови, господин Рейтер…» Можно ли уже сейчас, не возбуждая подозрения, сделать его помощником метранпажа? Александр решил поговорить об этом с Майбаумом. «При случае, в конце концов дело терпит».

Вагонную дверь закрыли снаружи. Поезд тронулся. На платформе провожающие махали платками. Ябурек приложил правую руку к полям шляпы; перчатка казалась невероятно белой. Дама в каракуле бежала мелкими шажками рядом с поездом, полы ее широкого мехового манто развевались. Вот она остановилась и обеими руками придержала широкополую шляпу, которая чуть не улетела. На ее задорном, со вздернутым носиком лице парижской мидинетки играла улыбка. К кому она относится: к плешивому пассажиру, высунувшемуся из окна, или к перспективе остаться на несколько дней соломенной вдовой?

Но вот уже исчезли за поворотом вокзал, и платформа, и провожающие.

Поезд прогромыхал на последних стрелках, вырвался на простор. Диссонансы первых минут кончились. Шипение пара и стук колес слились в непрерывную мелодию, которую ухо пассажиров воспринимает, только когда после паузы в несколько тактов она зазвучит вновь.

II

Александр уселся поудобнее и взял газету. В спешке сборов он не успел просмотреть «Тагесанцейгер», хотя чтение этой газеты за завтраком было столь же обязательно, как подковка с маком и сигара.

«Тагесанцейгер» все еще был любимым детищем Александра, — для него эта газета была почти живым существом, в развитии которого он принял деятельное участие и в которое вложил частицу своего «я». Почти не бывало дня, чтобы Александр не зашел в редакцию.

— У меня потребность хоть четверть часа подышать воздухом редакции, повариться в редакционном котле, — говорил он своим друзьям, — мне это просто жизненно необходимо. Между нами, газетке это тоже на пользу.

Действительно, не ежемесячным редакционным совещаниям под председательством Александра, не статьям Equitanus’а был обязан «Тагесанцейгер» своим собственным, оригинальным, так сказать, рейтеровским лицом, а как раз этим ежедневным посещениям с их будто бы случайными спорами о тоне той или другой статьи, о заголовке того или другого фельетона.