Прощание с мирной жизнью

Да, это все еще, несомненно, его газета. И сейчас Александр опять это отметил, прочитав подряд на третьей странице набранные курсивом «Краткую хронику» и «Письмо из Вены»; затем он перешел к отделу сообщений.

Первое место, как и раньше, занимали сообщения об угрозе, а кое-где и о наличии военных осложнений. На Балканах после отказа Болгарии от перемирия дрались ожесточеннее, чем раньше. Обе стороны говорили о достигнутых успехах. София праздновала большую победу под Булаиром^{27}, а турки сообщали, что ведут генеральное наступление и неудержимо продвигаются вперед. На австрийско-русской границе тучи сгустились; слух о пограничном инциденте под Ярославом, правда, опровергался, но в ответ на передвижение русских войск австрийские гарнизоны в Галиции были усилены. Во французской палате прошло чрезвычайное ассигнование на вооружение. По ту сторону океана также было не очень-то мирно. В Мексике шла гражданская война^{28}; мятежники Диаса вели кровавые бои с союзными войсками президента Мадеро, а янки, которые, несомненно, были причастны к мятежу, готовились к вооруженному вмешательству. Что-то затевалось и на Дальнем Востоке; телеграммы из Токио обвиняли китайского президента Юань Ши-кая во враждебных намерениях по отношению к Японии и сообщали о посылке эскадры в китайские территориальные воды.

Создавалось впечатление, что мир накануне еще более грозных событий. Что это, неужели вселенная охвачена безумием самоуничтожения? Где те блаженные времена, когда в течение нескольких дней газетной сенсацией были сообщения об учительнице рукоделия, подвергшейся на Адриатическом побережье нападению акул? Теперь петитом была набрана телеграмма о безуспешном штурме Адрианополя, при котором пятьсот болгар — убитые или искалеченные — остались лежать на подступах к крепости. Известие это принималось к сведению, и только, — как сообщение о погоде или заметка о задержанном карманнике.

«У нас ужасно притупились чувства, — решил Александр, — и досадней всего, что даже нельзя сказать, несчастье это или счастье. — Он рассеянно перевернул страницу, пробежал «Смесь», и мысли его снова вернулись к набранной петитом телеграмме о пятистах убитых и искалеченных. — Конечно, плохо, что чувства у нас так притупились, но нельзя жить, если принимать чужое горе так же близко к сердцу, как свое собственное. — Такое самооправдание его не очень-то удовлетворило. — Что поделаешь, это наш крест!» — закончил он свой невеселый монолог, сложил газету и встал, чтобы поискать того чешского коллегу, с которым разговаривал на платформе.

В вагоне-ресторане было душно и некомфортабельно. «Ну конечно, старая калоша. Да разве на этой линии есть что-нибудь новое и хорошее?» — рассуждал Александр. Железнодорожная линия Прага — Вена, хоть и принадлежала к одной из самых важных магистралей Австрии, была, однако, в явном запустении. Управление дороги и чешские депутаты парламента с головой ушли в спор о названиях станций: на каком языке их писать — на немецком, чешском или на обоих, и позаботиться о благоустройстве на линии им уже было некогда. А правительство не беспокоилось, ибо в Габсбургской монархии спокон веков считалось высшей государственной мудростью поддерживать в управляемых народах «умеренное недовольство».

«Пари держу, эти господа тоже ломают копья из-за языка или из-за чего другого, столь же существенного», — сердито подумал Александр, увидя чешского книгоиздателя в обществе депутатов ландтага, разгоряченные лица и яростные жесты которых плохо гармонировали с торжественными черными сюртуками.

Александр не ошибся. Подойдя ближе, он услышал, как один из депутатов, коренастый промышленник из немецкого района Северной Чехии, упрекал чеха за то, что его земляки не стремятся к единению с немцами и хотят занять господствующее положение.

— Нет, — протестовал чех-книгоиздатель, — дело обстоит иначе. Вы должны понять одно: мы, чехи, народ маленький, у нас есть единственная область, где мы можем претендовать на самоопределение, — это Чехия. У вас, у немцев, вся Германская империя, часть Швейцарии и австрийские Альпы. Оставьте нам нашу Чехию. — Он с решительным видом застегнул на все пуговицы свой кафтан со шнурами, так называемую чамару, который носил, демонстрируя тем свои чешские националистические убеждения.

Промышленник хотел возразить, но тут вмешался его коллега, молодой профессор немецкого университета в Праге, которого Александр не раз видел в обществе своего зятя Ранкля.

— Ваша Чехия? Ого! Вы, как истые панслависты, должно быть, хотите изобразить нас, чешских немцев, непрошеными пришельцами? Ну, знаете, дальше ехать некуда! Если на то пошло, германское племя маркоманнов^{29} еще задолго до вас, славян, поселилось в Чехии.