Прощание славянки

Сазонов ответил отрицательно и заметил, что общая мобилизация не может быть отменена, но Россия по-прежнему расположена продолжать переговоры для разрешения спора мирным путем.

— Неужели вы не понимаете, — спросил он, — что на вас ляжет проклятие наций?

— Мы, — едва сдерживая рыдания, ответил посол, — защищаем свою честь…

Ну а дальше…

«Граф Пурталес, — вспоминал Сазонов, — был в большом волнении.

Он повторил свой вопрос и подчеркнул те тяжелые последствия, которые повлечет за собою наш отказ считаться с германским требованием отмены мобилизации.

Я повторил уже данный ему раньше ответ. Посол, вынув из кармана сложенный лист бумаги, дрожащим голосом повторил в третий раз тот же вопрос.

Я сказал ему, что не могу дать ему другого ответа.

Посол, с видимым усилием и глубоко взволнованный, сказал мне:

— В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту…

Дрожащая рука Пурталеса вручила мне ноту, содержащую объявление нам войны.

В ней заключалось два варианта, попавшие по недосмотру германского посольства в один текст. Эта оплошность обратила на себя внимание лишь позже, так как содержание ноты было совершенно ясно. К тому же я не имел времени в ту пору подвергнуть ее дословному разбору.

После вручения ноты посол, которому, видимо, стоило большого усилия исполнить возложенное на него поручение, потерял всякое самообладание и, прислонившись к окну, заплакал, подняв руки и повторяя:

— Кто мог бы предвидеть, что мне придется покинуть Петроград при таких условиях!

Несмотря на собственное мое волнение, которым мне, однако, удалось овладеть, я почувствовал к нему искреннюю жалость, и мы обнялись перед тем, как он вышел нетвердыми шагами из моего кабинета».

На другой день, в 8 часов утра, посол со всем составом посольства и баварской миссии и 80-ю другими германскими подданными покинул Петербург.

Так был оформлен окончательный разрыв с Германией, вручившей России в течение трех суток два ультиматума, требовавших немедленного приостановления предпринятых ею мер военной безопасности без всякого ручательства взаимности ни с австрийской, ни с собственной стороны.

Говоря откровенно, никакой особой надобности в столь поспешном объявлении войны России не было.

Военные соображения германского Генштаба требовали только задержки русской мобилизации.

Другое дело, что военный план требовал скорейшего открытия военных действий против Франции. Всякая отсрочка их на Востоке могла принести немцам одну только выгоду.

Для чего же понадобилось Бетману торопиться с актом объявления войны России?

На этот вопрос фон Бюлов ответил в своих мемуарах. По его мнению, этот ход Бетмана диктовался внутриполитической обстановкой.

Альберт Баллин передал Бюлову яркое описание сцены, разыгравшейся в его присутствии во дворце канцлера утром, в день объявления войны России.

«Когда Баллин вошёл в салон, где были тогда приняты столь потрясающие решения, то он увидел рейхсканцлера, который большими шагами, в сильном возбуждении ходил взад и вперёд по комнате.

Перед ним, за столом, заваленным толстыми книгами, сидел тайный советник Криге. Криге был прилежным, честным и усердным чиновником…

Бетман от времени до времени обращал к Криге нетерпеливый вопрос:

— Объявление войны России всё ещё не готово? Я должен сейчас же иметь объявление войны России!

Совершенно растеряный Криге копался, между тем, в крупнейших руководствах по международному и государственному праву, начиная с Гуго Гроция и вплоть до Блюнчли, Геффтера и Мартенса, выискивая прецеденты.

Баллин позволил себе спросить канцлера:

— Почему, собственно, Ваше Превосходительство так страшно торопится с объявлением войны России?

Бетман ответил:

— Иначе я не заполучу социал-демократов.

Он думал достигнуть этого, — заключает Бюлов, — заострив войну… против русского царизма».

Но самое интересное заключалось в том, что Россия все еще не находилась в состоянии войны с ее главной зачинщицей — Австро-Венгрией.

Более того, русское правительство не отдало приказ своим войскам перейти австрийскую границу, так как Вена в последнюю минуту заявила о своем желании продолжать прерванные им с Россией переговоры.

Тем более, что Николай обещал не нарушать мира, пока будут продолжаться переговоры и не исчезнет последняя, хотя бы и слабая надежда на его сохранение.

Германия оказалась в положении державы, обнажившей меч для защиты союзницы, на которую никто не нападал.

А в Вене с объявлением войны не торопились.

Генерал Конрад фон Гетцендорф неожиданно для всех осознал, что состояние австро-венгерской армии совершенно не соответствовало подобному замыслу и что не только война с Россией, но даже с Сербией являлась для них задачей, сопряженной с большим риском.

Этим открытием должно быть, очевидно, объяснено выраженное в Вене желание возобновить с нами переговоры и таким образом выиграть некоторое время для спешного окончания военных приготовлений.

Такое неопределенное положение, среднее между войной и миром, не могло продолжаться долго.