Прошито насквозь. Рим. 1990

Двое мальчишек толкнули ее в спину, и она покатилась по ступенькам. Горло сдавило, легкие сжались, и она раскрыла рот, но не смогла закричать. Она падала, но не чувствовала боли — перед ее глазами стоял монстр, которого нарисовали злобные одноклассницы. Никто не удосужился пересчитать реальное количество ступенек и проверить глубину погреба. Лестница оказалась длиннее, чем они могли предположить, и испугалась не только она.

Когда голос вернулся к ней, Ева закричала и завизжала, молотя кулаками воздух, отчаянно барахтаясь и тревожа свои только что переломанные ребра. Три сломанных ребра — цена за любопытство и глупость.

«Мы говорили ей, чтобы она не ходила туда, мы предупреждали, что там темно, но она такая упрямая! Она никого не послушала».

И ни слова о призраке.

«Почему она так испугалась?»

«Вы не знали, что она просто боится темноты? Она до сих пор писает в штаны по ночам!».

Она была немой до конца учебного года. Ни слова — ни на уроках, ни на переменах, ни дома, ни даже в полном одиночестве. Ни слова и ни звука. Некоторые девочки стали добрее к ней и прекратили донимать дурацкими шутками, но за время учебы учителя не раз обращались к ее родителям с просьбой перевести ее в специальную школу для детей с ограниченными возможностями. Это был проблемный год, полный боли, страха и ночных кошмаров.

После него Ева вернулась совсем другим человеком. Она стала отстраняться от людей и постоянно искать новые увлечения, чтобы никогда впредь больше не пойматься на чью-то удочку. У нее не было времени думать о посторонних вещах, и она дала себе слово больше не сближаться с другими.

Адам молчал.

— Звучит очень глупо, — резюмировала Ева. — Просто дико глупо. Знаешь, пока я молчала об этом, все казалось таким драматичным, но теперь, после того, как мне удалось произнести все это вслух, я вдруг поняла, что лелеяла какие-то пустяки. Не стоило оно того, верно?

— Я приеду, — сообщил он, а затем повесил трубку.

Не оставайся одна.

Он повторял ей эти слова каждый день, после того, как поселился в ее квартире. Ева воспринимала все легко и просто, стараясь не задумываться о том, что такие отношения накладывают обязательства. Адам не говорил, что это было неизбежно, и он ни о чем не жалел, но на самом деле Ева всегда терзалась сомнениями. Неужели он решил выбрать ее окончательно лишь из жалости? Мог ли обыкновенный детский рассказ произвести на него такое впечатление?

Она просыпалась в его объятиях, и вопреки всем романтическим ожиданиям, научилась раньше вставать с постели. Лежать допоздна больше не хотелось — жизнь казалась приятной. Начинать новый день с кухни, варить кофе на двоих, обсуждать планы на день, встречаться в обед и после рабочего дня, ходить в парк и смотреть кино на парковке — все это казалось таким нормальным и обычным. Ей удалось раствориться в этом ощущении бесконечного покоя, который не заканчивался даже после тяжелых фотосъемок и неплодотворных переговоров. Этот родившийся между ними мир состоял из молчаливых улыбок и долгих поцелуев.

Для поцелуев находилось место везде — в такси, в лифтах и за углами старых зданий, и даже на оживленных площадях в самом заднем ряду большой толпы.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — говорил он.

— Я хочу для тебя того же самого, — вторила она.

Ей всегда хотелось успеть сказать такие слова первой, но он почему-то всегда предвосхищал ее попытки.

Они никогда не встречались до той фотосессии по одной простой причине — Адам работал во Флоренции и почти никуда не выезжал. Его нога плохо реагировала на изменение климата, а сам он предпочитал сидеть на одном месте, чтобы не создавать лишних проблем себе и окружающим.

Во многом они походили друг на друга — замкнутые, запакованные и запертые на сто замков. Возможно, они могли бы никогда не познакомиться, а познакомившись, не сблизиться. Если бы судьба все предоставила Еве, то их встреча закончилась бы в тот дождливый день, оставшись лишь неясным воспоминанием.

Теперь они были вместе, и им казалось, что все произошло будто само собой.

Адам проводил дни в своей плотницкой мастерской, и Ева часто приходила к нему, чтобы сфотографировать его во время работы. Слякотная зима прошла для них за деревянными стенами и в окружении бесконечных опилок. Иногда Ева собирала особенно длинные витые стружки и откладывала в отдельный ящик.

— Зачем ты оставляешь их? Они все равно рассыплются в хлам, — улыбался он, глядя на то, как она выкладывает вытянутые спирали в тонкие рядки на дне фанерной коробки.

— А может быть, они останутся? Каждая из них имеет свой оттенок, и каждая говорит о вещи, которую ты сделал. Ты ведь продаешь все эти чудеса, и они уходят без следа. Иногда я просто не успеваю их фотографировать, но мне так хочется оставить от них хоть что-то.

В такие моменты Адам укладывался прямо на усеянный столярным мусором пол и смотрел на нее уже снизу вверх.

— Скоро я перестану быть моделью. Мой срок недолог. Я хромой, и мне уже тридцать четыре. Еще один сезон, и я выйду в тираж. А ты останешься там — среди молодых и красивых.

Она перевела взгляд на него и серьезно заметила: