Прошу повторить убийство

— Сейчас я вам прочитаю, — подпоручник взял у сержанта протокол, быстро нашел нужный фрагмент разговора. — Прошу, вот дословно мои вопросы и ваши ответы. Вопрос: «Вы пошли в свою комнату?» Ответ: «Да». Вопрос: «Что вы там делали?» Ответ: «Сначала занималась своим гардеробом, потому что перед ужином переоделась в другое платье. Потом читала». Вопрос: «До самого выхода?» Ответ: «До самого выхода». Вопрос: «А вы не выходили из комнаты?» Ответ: «Странный вопрос. Вышла один раз в ванную». Мы верно запротоколировали ваши ответы?

— Да, я так сказала. В чем дело?

— Это не совпадает с правдой. У нас есть доказательства, что вы были на втором этаже, потом оттуда быстро сошли. Именно с драгоценностями, после того как оглушили ювелира молотком. Вас видели спускающуюся по лестнице.

— Да. Я припоминаю, что за несколько минут до девяти часов поднялась на балкон второго этажа. У меня немного болела голова, и я хотела подышать свежим воздухом, поэтому и вышла постоять на балкон. Разве я не имею права выйти на балкон?

— Но не каждый в это поверит. Темно, холодно, начинает накрапывать дождь, а кто–то в одиночестве мечтает на балконе. И это в то время, когда из своей комнаты этот человек может выйти на террасу, имеющую крышу. Неужели вы не могли придумать ничего более правдоподобного?

Лясота кашлянул, подпоручник обернулся и спросил:

— Пан полковник имеет какие–нибудь вопросы?

— Если коллега позволит… Я хотел бы, однако, сразу предупредить пани Роговичову, что нахожусь здесь неофициально, но подпоручник был так любезен, что позволил мне ассистировать при некоторых следственных мероприятиях. Поэтому вы можете вообще не разговаривать со мной и не отвечать на мои вопросы. Наш разговор мог бы иметь только наполовину официальный характер.

— Мне все равно, кто меня допрашивает. Я не чувствую за собой никакой вины. Прошу вас задавать вопросы. Все равно вы ничего не узнаете.

— Видите ли, пани, я старше, гораздо старше вас. У меня есть дети, и я знаю, что такое родительская любовь. Однако вы совершаете большую ошибку, пытаясь скрыть, что ваш сын принадлежит к числу паразитов, которые спокойно пользуются плодами материнских трудов и не испытывают по этому поводу никаких угрызений совести. Хотя они уже являются взрослыми, требуют от матерей, чтобы те их содержали и расплачивались за получаемые ими удовольствия. Вы не хотите об этом говорить и в результате оказываетесь в опасном положении. Дело очень важное, а против вас есть серьезные улики. И вместо того, чтобы выкручиваться, как ребенок, вам лучше сказать правду.

Мария Роговичова по–прежнему молчала.

— Мы знаем, что вам неожиданно потребовались деньги, — продолжал полковник, — если вы не найдете в ближайшее время сорока тысяч злотых, молодой человек отправится в тюрьму. Для нас, людей, постоянно имеющих дело с подобными вещами, все это достаточно просто. Мне кажется, что для вашего сына было бы лучше, если бы он получил урок сегодня за мелкое преступление, нежели если бы он попал в тюрьму за что–то более серьезное. Боюсь, что этот молодой человек ведет образ жизни, который в конце концов приведет его к серьезному конфликту с правом. Но я понимаю, что вы, как мать, все еще верите в своего сыночка и пытаетесь его спасти. Мы совершенно случайно нашли потерянное вами письмо от сына и знаем, что он требует сорок тысяч злотых для того, чтобы скрыть результаты дорожного происшествия. У нас также есть показания, как это сказал подпоручник, утверждающий, что около девяти часов вы спустилась по лестнице со второго этажа. Вы сами понимаете, что подобных улик коллеге Климчаку достаточно для вашего ареста, на что прокурор, разумеется, даст санкцию. Вас раздражает столь подробный допрос. Подпоручник просто хотел дать вам шанс.

— Если бы я совершила нападение на ювелира, позднее я не спешила бы к нему на помощь.

— Напротив. Именно подобная забота была бы вполне понятна, чтобы скрыть свою истинную роль в этом деле. Любому показалось бы странным, что единственный, более или менее сведущий в медицине человек в этом обществе не оказывает раненому никакой помощи.