Прости

Надо было, наверное, спросить, куда подевались его родители (кухня выглядела типично холостяцкой, захламленной и неуютной), но мне было не до того.

Привалившись к косяку кухонной двери, я молчал. Он тоже. Потом вдруг хмыкнул:

– Узнал… – Это был не вопрос, констатация факта. Он понял. И страх из его глаз вдруг исчез. – Наконец-то. Оно и лучше. Думаешь, мне легко? Думаешь, легко? Радостно? Счастлив я был?

Он как будто захлебывался словами, торопясь выговориться. Мне оставалось лишь слушать.

– Да, обманывал. И тебя, и ее. Ничего не мог с собой поделать! Сил не было на вас вместе смотреть! Думал… а она… Она тебя дожидалась, дурака! А мне никто больше не нужен был! Я такой, как она, никогда больше не встретил! Я вахтершам платил, чтоб письма перехватывать! И все, все без толку! Она все равно… – он всхлипнул. – Я ведь рассказал ей, что ты по политическим мотивам сбежал, а еще, что у меня компромат на тебя есть, если я его куда надо отправлю, тебя посадят, а может, и расстреляют. Она меня боялась. Боялась и ненавидела. А после уехала. И я… Лучше б я сдох! Я ж порывался все тебе рассказать! Не мог! Понимаешь, физически не мог! Думал, рехнусь. Каждый день, каждый час ждал, что все всплывет и ты меня убьешь. Вот ты и пришел…

Даже ударить его – не то что убить – я не смог. Противно было. Думал: прикоснусь – таким же стану. Грязным, отвратительным, гадким. Даже воздух в его квартире был как будто липким.

Снаружи все так же лил дождь и так же бесновался ветер. Дышать. Просто дышать. Шаг – вдох, шаг – выдох. Дышать. Я шагал по Москве вместе с дождем. Нет, скорее, наперерез, наперекор ему. Почти ничего не видел от заливающих глаза струй, но продолжал идти. Где-то в районе Ленинских гор (сам не знаю, как меня туда занесло) меня остановил милицейский патруль. Видок у меня был, надо полагать, тот еще, документов при себе не было, в общем, выглядел я образцово-подозрительным типом. Молодой сержант с круглым рябоватым лицом долго принюхивался, даже довез до ближайшего поста ГАИ, попросил коллег «пусть подышит в трубочку», потом не верил, утверждал, что прибор, наверное, сломался, пока «коллеги» не отправили его восвояси.

– Ладно, обойдемся без вытрезвителя, – буркнул сержант. – Посидишь, пока разберемся, что ты за фрукт такой.

Ночь я провел в «обезьяннике», поразившем меня почти полной пустотой, только какой-то дед (а может, и не дед, но потасканный изрядно мужичонка) время от времени завывал: «Отпустите, ироды! Отпустите душу на покаяние!»