Простить нельзя помиловать

– Пусть пока они постоят, а вы еще полежите. Попривыкните. Я осчастливлю своим появлением других больных и вернусь к вам, договорились? Только лежите смирно, а то я вас знаю!

Ее синие глаза невинно округлились:

– Да я тише воды!

«Почему они у нее такие синие? – задумался он, уже выйдя из палаты. – Не видел таких, честное слово… Даже у Ляльки не такие яркие были. Даже у Ляльки…»

И опять захотелось выскочить на лестницу, затянуться горьким дымом, почувствовать легкую Надину руку на плече. Большего от этой женщины и не требуется: изредка поделиться крупицей тепла, воскресить его на четверть часа, позволить вспомнить, каково это быть живым, и опять отступить в тень, которая зовется ее семейной жизнью. Не разглядеть, что в этом смутном омуте…

Но сейчас Игорь Андреевич не мог позволить себе даже этой малости, утренний обход – святое, больные ждут.

«Чего ждут? – спросил он себя с раздражением, которым обычно сменялась сосущая под сердцем пустота, возникающая при мысли о Ляльке. – Чуда ждут? Да если б я был на него способен, то первым делом воскресил бы ее… Маленькую мою…»

В носу защипало, в уголках глаз проступили слезы. Пришлось остановиться перед дверью в палату и переждать.

А когда все-таки открыл дверь, то опять увидел ту девочку, в судьбе которой его горе отразилось зеркально. Дина, теперь он точно помнил ее имя. Дина Шувалова. Семнадцать лет. Множественные переломы, черепно-мозговая травма средней тяжести, две операции, недельная кома. Бледненькая, осунувшаяся, под глазами синеватые круги. Пора ее выписывать, пока совсем не зачахла без воздуха…

«А как рисует! – внезапно вспомнилось ему, сгустилось в воздухе теплым маревом. – Ведь не глазами увидела Лилиту… Душой? Не знаю, как это бывает у художников… Но это чувствовалось даже в незаконченном рисунке. Кто теперь позаботится о том, чтобы она развила свой талант? Чтобы искала себя, а не что-то вовне… Ведь загубит себя девчонка с тоски».

И нарушив давно установленный порядок, вместо того чтобы войти в душную палату, Костальский поманил девочку:

– Дина, подойдите, пожалуйста.

Машинально отметил: «Ходит уже хорошо, быстро мышцы ожили. Девчонка!»

В мгновенно округлившихся глазах – тревога и ожидание, накатывают волнами, сменяя друг друга. От врача не знаешь, чего и ждать…

– Пойдемте со мной. Нам направо.

Чтобы не заставлять ее бежать за ним (привычка метаться между двумя отделениями!), Костальский пропустил девочку, пристроился чуть позади. И впервые увидел трогательную тоненькую шею, не прикрытую волосами, а в ложбинке – родинка. Известно ли ей самой об этой родинке? Вот парадокс: в самом знакомом нам теле что-то все же остается неузнанным…

«Почему она не спрашивает, куда я ее веду? Полная покорность воле врача… Безусловное доверие или просто безволие? Лилита уже потребовала бы объяснений. Но в своем положении больной беззащитен перед врачом. Все ли из нас выдерживают это испытание властью?» Шагнув вперед, Игорь Андреевич распахнул перед ней дверь служебного выхода, и Дина остановилась, застигнутая врасплох сбивчивым говором старого сада, молодеющего каждым летним утром. И хотя она еще не успела выйти за порог, игра света и тени так явственно отразилась на ее бледном личике, что у Костальского сжалось сердце: «Как боязно и радостно…»

– Вам, Дина, нужно немного свежим воздухом подышать, а то давление низковато. И гемоглобин не помешает повысить.

Это были не те слова, которые ему хотелось произнести, но Игорь Андреевич боялся напугать девочку, которой теперь во всем могла мерещиться опасность. И потому он заговорил хорошо знакомым ей «врачебным» тоном, более подходившим к их отношениям. Дина послушно шагнула в мир, который выбросил ее так грубо, что искалечил и тело, и душу.

Костальский хорошо понимал, чего ей стоил этот шаг. Он помнил, как не мог заставить себя выйти во двор, полный солнца, птичьего щебета и голосов детей, среди которых больше не было его Ляльки. Зачем он вообще вернулся в мир, где ее больше не было?!

«Чтобы спасти вот эту девочку». Больно прикусив верхнюю губу, Игорь Андреевич проследил, как Дина осторожно, будто по воде ступая, направляется к дубовой аллее, в которой он сам то и дело скрывался наедине со своей болью. Но этот довод не убедил его сердце, ведь Костальский знал, что, будь у него выбор, он пожертвовал бы этой несчастной девочкой ради воскрешения своей дочери. Это было не по-христиански, он понимал, и вопреки законам медицинской этики, но что можно поделать со своим обезумевшим сердцем?

Дина вдруг оглянулась:

– А вы… Вам некогда, да?

– Ты хочешь, чтобы я прогулялся с тобой? – спросил он, не заметив, что перешел на «ты».

– Если у вас есть время…

Удивившись самому себе: «Из-за обхода я не позволил себе остаться у Лилиты и поддержать ее, а сам отправляюсь на прогулку с этой девочкой», Игорь Андреевич легко догнал ее и улыбнулся:

– Голова не кружится?

– Немножко. Как будто пива выпила. Но это даже классно! – Дина посмотрела на него без улыбки, глаза пытливые, настороженные. – Сегодня день больших перемен, да? Еще и Лилита встанет на ноги…

– Если только к вечеру…