Простые радости

– Моя дорогая, есть ли новости о вашей матери? – спросила она, обеспокоенно склонив голову набок. – Я видела “скорую”.

Наверняка весь вечер проторчала у окна в надежде насладиться трагедией, подумала Джин, но потом устыдилась.

Ее мать не пользовалась у соседей популярностью и сразу пресекала любые попытки с ней подружиться, но Боуленды честно пытались, так что, может, это было искреннее сочувствие.

– Она упала в саду и немного ушиблась. Вроде ничего не сломала, – ответила она и заметила, что говорит таким же бодрым тоном, каким говорила с ней медсестра.

Зато не придется ничего сообщать остальным соседям. Знает одна – узнают и все.

– Что ж, в нашем возрасте так легко упасть. И это довольно сильно подрывает уверенность в себе, – заметила миссис Боуленд.

– Да уж, у нее и так с этим было не ахти, – сказала Джин.

Зайдя в дом и закрыв дверь, она почувствовала внезапную усталость и тяжело опустилась на ступеньки. Девять часов, а она ничего не ела после тех самых сардин за обедом, и у нее урчало в желудке.

Было время, когда остаться одной в пустом доме казалось немыслимой ценностью; целый вечер, который можно с пользой провести или бесцельно потратить в одиночестве на свое усмотрение. Но она была слишком усталая и встревоженная, и ноги очень болели от ходьбы в тесных туфлях, поэтому оставалось только рухнуть на диван и лежать, перебирая в уме все свои заботы, одну за другой.

28

Когда на следующий день, в приемные часы, Джин появилась в палате, она обнаружила, что мать сидит на кровати с выражением восторженной сосредоточенности на лице и прислушивается к разговору, который шепотом ведется на соседней кровати.

– Шшш, – шикнула она, обрывая приветствие Джин. – Я пытаюсь слушать.

– И тебе привет, – сказала Джин, с облегчением отметив, что обстоятельства не сломили ее характер.

Она принесла саквояж с тапочками, шалью, ночной рубашкой с начесом из универмага “Питер Джонс” и кусок лавандового мыла, который с утра передала миссис Мэлсом. Весть о происшествии донеслась через Боулендов до прихожан церкви Святой Марии, в которой миссис Мэлсом помогала. И она, не мешкая, прибыла с подарком, обернутым в голубую папиросную бумагу.

– По-моему, приятно что-нибудь положить под подушку, чтобы перебить больничный запах, – сказала она, втискивая его Джин в руку. – Я знаю, ваша мама любит лаванду.

Надо же, подумала Джин, со стыдом признавая, что ничего не знала об этих ее пристрастиях. Но сам жест ее растрогал – такие маленькие, без шумихи, добрые дела объединяют людей, и на этом держится сообщество.

– Мыло? С чего это? – сказала мать и, не развернув, отложила его в сторону.

– Как ты себя чувствуешь? Врачи говорят, что ничего не сломано.

– Если ты этому поверила, ты чему угодно поверишь! Только посмотри на меня! – Она с неожиданной силой откинула одеяло и, приподняв хлопчатобумажный халат, предъявила ярко-фиолетовый синяк от бедра до колена, а заодно и многое другое.

– Да, понятно, прикройся, – сказала смущенная Джин и вернула одеяло на место.

Она и раньше замечала такое за людьми в больнице: под влиянием болезни и невозможности уединения они мгновенно отбрасывают всякую скромность.

– Это мучение, скажу я тебе, – прокомментировала мать.

– Вижу. Тебе дают что-нибудь от боли?

– Наверное. Не знаю. Тут сумасшедший дом.

Она, поморщившись, наклонилась к Джин поближе и сказала одним уголком рта:

– Тут ночью был мужчина, ходил от кровати к кровати. Совал руку прямо под одеяло. Ну, я его быстро отправила куда подальше.

Джин секунды две сидела ошеломленная, от ярости утратив дар речи.

– Мужчина? В палате? Почему ты никого не позвала, никому не сказала?

Мать презрительно рассмеялась.

– Да кто мне поверит. А потом вообще была какая-то пожарная тревога, и мы все вышли под дождь в чем были. Ну и цирк. – Она усмехнулась.

Джин оглядела других обитателей палаты – кто в коме, кто весь перебинтован, утыкан трубками или еще каким-то образом обездвижен – и наконец все поняла.

– О боже! Вот так ночка!

– И не говори.

Но она все равно чувствовала себя обязанной перед уходом сообщить старшей сестре о том, что услышала от матери.

– Кажется, она не совсем понимает, что происходит.

– Они все так. Это все диаморфин.

Джин улыбнулась, не вполне успокоенная.

– Ей кажется, что к ней кто-то приставал. Какой-то мужчина.

Старшая сестра покачала головой.

– А еще она думает, что на койке напротив – королева Мария.

– Это наверняка очень тяжело – может быть, ей будет лучше без диаморфина?

Сестра взглянула на нее поверх очков.

– Вы так говорите только потому, что вам не больно.

Джин приняла этот упрек.

– Как вы думаете, сколько ей еще придется здесь пробыть?

– Не могу сказать. Пока что она не может даже туалетом пользоваться.

Во взгляде ее серых глаз была не строгость, не доброта, а какое-то их сочетание – спокойная незыблемая уверенность в том, что она здесь главная и знает, как лучше. Это действовало до странности успокаивающе и кого-то напомнило Джин; она уже когда-то сталкивалась с чем-то подобным, но сейчас не могла припомнить где.