Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Он припомнил, как в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его слов был тот: «Помни, я всё сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку ко мне — ты моя: но ты и будешь виновата, а не я…»

«Это логично!» — сказал он почти вслух — и вдруг страшно побледнел. Лицо у него исказилось, как будто около него поднялся из земли смрад и чад. Он соскочил с плетня на дорогу, не оглядываясь, как тогда…

Далее, он припомнил, как он, на этом самом месте, покидал ее одну, повисшую над обрывом, в опасную минуту. «Я уйду», — говорил он ей («честно») и уходил, но оборотился, принял ее отчаянный нервный крик «прощай» за призыв — и поспешил на зов…

<…>

«„Волком“ звала она тебя в глаза „шутя“ — стучал молот дальше, — теперь, не шутя, заочно, к хищничеству волка — в памяти у ней останется ловкость лисы, злость на всё лающей собаки и не останется никакого следа — о человеке! Она вынесла из обрыва — одну казнь, одно неизлечимое терзание на всю жизнь: как могла она ослепнуть, не угадать тебя давно, увлечься, забыться!.. Торжествуй: она никогда не забудет тебя!»

Он понял всё: ее лаконическую записку, ее болезнь — и появление Тушина на дне обрыва вместо ее самой (Гончаров, т. 7, с. 729–730).

Отметим, что здесь вновь, уже в намного более серьезном тоне, повторяется нарративный ход, использованный в описании свидания Райского и Ульяны. Внутренний голос, обличающий Волохова, во многом напоминает тот голос, что объясняет Райскому принципы романного творчества. Теперь, однако, этот голос проясняет намного более мрачные подробности. Исследователи, даже проницательные, писали, что речь идет об осуждении «нигилизма» строгим судом женщины:

Резкое своеобразие ситуации «Обрыва» состоит в том, что суд вершат не безупречно чистые героини, какой была Ольга Ильинская или, например, «тургеневские девушки», а оступившиеся, «павшие», как тогда выражались, женщины[362].

Однако если внимательно прочесть сцену раскаяния Волохова, то видно, что Вера «увлеклась» и «забылась» вовсе не в тот момент, когда отдалась Марку, а в тот момент, когда доверилась ему («не угадать тебя давно»). Волохов, по сути, осознаёт, что ошибся, увидев в действиях Веры «призыв», готовность к интимной связи.

Гончаровский «нигилист», заглянув в себя, обнаруживает не просто нарушителя семейных норм и провозвестника свободы, а насильника, неспособного понять свою жертву. Это, как кажется, объясняет и чрезвычайно болезненную реакцию Веры, явно травмированной свиданием[363], и отчаяние Марка, отправляющегося на Кавказ, и, наконец, ключевое место раскаяния Волохова в сюжете «Обрыва», после которого основной конфликт фактически завершается, а сам этот герой навсегда исчезает со страниц романа. Использованная Гончаровым изощренная нарративная техника позволяет как бы избежать прямого описания насилия и обвинения Волохова «со стороны», устами автора. Напротив, приговор Волохову выносится коллективно: это и Вера, и Тушин, и прежде всего сам Волохов, подтверждающий и свое «звериное» поведение, и лживость своей теории, и совершенное им злодейство.

С одной стороны, это говорит о своеобразной позиции Гончарова-романиста. Разумеется, полемические романы, где «нигилисты» обвинялись в самых разных преступлениях, в 1860‐е годы были отнюдь не редкостью; неоднократно описывались и связи с ними «Обрыва»[364]. В некотором смысле подход Гончарова к своему «нигилисту» оказался вполне актуальным. Самоосуждение увлекшегося «нигилистическими» идеями героя было вообще в ходу в подобных произведениях, а в своего рода творческий принцип его возвел Достоевский. По знаменитому определению Бахтина (высказанному, правда, по другому поводу), «Достоевский произвел как бы в маленьком масштабе коперниковский переворот, сделав моментом самоопределения героя то, что было твердым и завершающим авторским определением»[365]. Однако все это вовсе не мешало Достоевскому обильно черпать материалы и полемические ходы из ежедневной газетной публицистики[366]. Напротив, Гончаров пытался сделать так, чтобы прямое суждение, которое можно прочитать как авторскую оценку, в полемике вообще не использовалось: «безнравственные» или шокирующие эпизоды в его романе тщательно скрыты благодаря сложному соотношению голосов героев и нарратора, ретроспективным отступлениям и литературным аллюзиям. В некотором смысле эти приемы сослужили романисту дурную службу: насилие Марка над Верой, например, оказалось описано столь изощренным способом, что большинство исследователей его не заметило[367].