Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Не знаю, как отвечать на этот упрек, на это несколько рутинное понимание чистоты нравов, с одной стороны, и ограничение прав писателя — с другой. В ответ я могу сослаться также на некоторые образцовые английские романы и, между прочим, одного из лучших новых авторов, это Джордж Эллиота, и именно на роман «Адам Бид» — и больше ничего не прибавлю.

Из другого лагеря, напротив, слышится упрек в том, что я не отступил от узкой морали и покарал в романе и Бабушку и Веру за падение, или за «грех», как называет это Бабушка.

Романист — не моралист, не законодатель — скажу я в свое оправдание: он только живописец нравов. Я взял на себя задачу поставить вопрос: «определяется ли „падение“ женщины тем фактом, каким привыкли определять его, или натурою „падающих“ женщин. Нравственные, чистые натуры, как Бабушка и Вера, обе виноваты в факте, но пали ли они?»

Относясь объективно к этому вопросу, я должен был тоже добросовестно-объективно изобразить и то, как отразились последствия факта на таких натурах, как обе героини, и на тех нравах в той среде, в которой обе они жили, и притом двадцать, тридцать лет тому назад[357].

Можно было бы подумать, что целью в романе становится оправдание «павших» женщин, которые, с точки зрения автора, все же сохраняют «нравственные, чистые натуры», и осуждение «нравов» и «среды», не готовых терпимо отнестись к «факту» сексуальной связи до брака. В тексте романа, однако, ситуация явно значительно более сложная: моральные оценки тесно связаны с политическими.

В отличие от описания свидания Райского и Ульяны, эпизоды с Татьяной Марковной и Верой рассказаны в «Обрыве», пользуясь выражением Гончарова, не как «факты». Описание «падения» Татьяны Марковны представляет собою изложение очень ненадежных слухов о событиях сорокалетней давности (главный герой слышит о них от местной сплетницы, которой, в свою очередь, рассказала их пьяная «баба», узнавшая обо всем от своего мужа-садовника):

…граф подстерег rendez-vous Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто поверит!

<…>

— Дальше? — тихо спросил он.

— Граф дал пощечину Титу Никонычу… <…> Он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой садовничий нож и чуть не зарезал его…

<…>

— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» — и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… (Гончаров, т. 7, с. 747)

Райский, слушающий эту историю, постепенно осознаёт, что она очень правдоподобно объясняет нынешнее положение бабушки и ее отношения со старым другом дома Ватутиным. Тем не менее подробности «решительного rendez-vous» и даже его реальность оказываются в романе под вопросом. Сама форма изложения ставит под сомнение и как бы нейтрализует факт «падения». Как кажется, именно это Гончаров имел в виду, когда рассуждал о своих целях: по сути, читателя должно интересовать не то, действительно ли Татьяна Марковна некогда согрешила со своим поклонником, а то, насколько это может изменить ее образ, умаляет ли это ее «нравственную натуру». Эпизод с бабушкой ускользает от наблюдения и строгого цензора, и сурового моралиста: в конце концов, остается неясно и не столь уж важно, что же с нею случилось.

Однако центральное место в романе отведено, разумеется, эпизоду с «падением» Веры, повествование о котором ведется с помощью уже охарактеризованной выше сложной системы нарративных средств. Испытывающие сильное влечение друг к другу демонический «нигилист» Марк Волохов и Вера встречаются ночью в беседке. Вера, как оказывается, не готова быть вместе с Марком, если он не откажется от своих радикальных взглядов на религию и общество и не женится на ней. Марк, в свою очередь, считает ее подход «резонерством» (видимо, имеется в виду моралистичность) и отказывается оставаться с нею на таких условиях. Далее происходит следующая сцена:

Он шел медленно, сознавая, что за спиной у себя оставлял навсегда то, чего уже никогда не встретит впереди. Обмануть ее, увлечь, обещать «бессрочную любовь», сидеть с ней годы, пожалуй — жениться…

Он содрогнулся опять при мысли употребить грубый, площадной обман — да и не поддастся она ему теперь. Он топнул ногой и вскочил на плетень, перекинув ноги на другую сторону.

«Посмотреть, что она! Ушла, гордое создание! Что жалеть: она не любила меня, иначе бы не ушла… Она резонерка!..» — думал он, сидя на плетне.

«Взглянуть один раз… что он, — и отвернуться навсегда…» — колебалась и она, стоя у подъема на крутизну.

<…>

Наконец она сделала, с очевидным утомлением, два-три шага и остановилась. Потом… тихо обернулась назад и вздрогнула. Марк сидел еще на плетне и глядел на нее…

— Марк, прощай! — вскрикнула она — и сама испугалась собственного голоса: так много было в нем тоски и отчаяния.

Марк быстро перекинул ноги назад, спрыгнул и в несколько прыжков очутился подле нее.