Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

С другой стороны, новаторская поэтика Гончарова оказалась своего рода реакцией на его службу в цензуре. Маскируя и делая максимально неоднозначными очень рискованные эпизоды, писатель создавал своеобразный «протомодернистский» тип повествования. Схожий нарратив исследователи творчества Флобера неслучайно определили как результат привычного уклонения от цензурного вмешательства. И в своей цензурной практике, и в своем творчестве Гончаров был готов оправдать рискованные эротические сцены сложной эстетической игрой с читателем и идеологическим заданием, направленным против «нигилистов». Но невозможность вести корректную полемику с «нигилистами», жертвами репрессий со стороны недавних коллег писателя, привела Гончарова к необходимости не критиковать негативных героев от лица автора, а строить повествование таким образом, чтобы выступить в роли своего рода справедливого судьи, который может рассуждать лишь о достоверности улик. Напомним, именно суд Гончаров считал подходящей формой наказания для Писарева, который был одним из источников взглядов Волохова. В некотором смысле Гончаров — автор «Обрыва» попытался сделать именно то, чего не мог добиться Гончаров-цензор, ограниченный волей руководства, — создать публичный суд над нигилизмом, где даже сами представители этого направления имели бы право высказаться о себе самих. Участниками своеобразного разбирательства по делу Волохова стали и другие герои — а вместе с ними, вероятно, и публика, которая должна была, проявив эстетическую чуткость, разобраться в логике гончаровского повествования и самостоятельно сделать выводы относительно героев. Разумеется, этот суд неслучайно оказался воплощен в романной форме — как было показано ранее, сам этот жанр как нельзя более подходил замыслу Гончарова.

***

Цензорская служба Гончарова повлияла не только на тех писателей и журналистов, которые становились предметом его пристального внимания: само творчество писателя во многом определялось опытом, полученным в ведомстве Валуева. Принципиальные конфликты с радикальными журналистами, размышления о соотношении публичного и непубличного, пристальное внимание к вопросам «приличий» — все это в конечном счете было хотя бы до некоторой степени почерпнуто Гончаровым из будничных занятий по цензурному ведомству. Речь здесь идет не о каких-то случайных или периферийных искажениях творческого замысла, появившегося, по свидетельствам писателя, еще в 1840‐е годы, — ключевые особенности проблематики и поэтики «Обрыва», делающие этот роман необычным и значимым явлением в истории прозы 1860‐х годов, тесно связаны с цензорской службой его создателя. Разумеется, это едва ли сочетается с романтическими представлениями о высоком искусстве, независимом от государства или спорных этических решений писателя, ставшего цензором. Однако в конечном счете удивляться здесь нечему: как мы показали выше, для Гончарова и его современников цензура была не просто государственным агентством, а формой взаимодействия государства и общества. Трудно себе представить, чтобы литературное творчество писателя той эпохи осталось свободным от контекста этого взаимодействия.

Часть 2. Островский: публика глазами цензоров и драматурга

Кто подвергается цензуре? Обычный ответ состоит в том, что это авторы тех или иных текстов. С этим тезисом, конечно, трудно спорить. Но роль цензора не сводится к взаимодействию с писателем. В этой части мы рассмотрим непростые отношения цензоров с наиболее популярным русским драматургом своего времени и покажем, что для корректного их описания необходимо постоянно учитывать и других участников литературной и театральной жизни: критиков, журналистов, актеров, театральных чиновников и — может быть, самое главное — публику, собирающуюся в зрительном зале. Все эти люди не могут восприниматься как пассивные объекты цензурных репрессий; напротив, подчас они сами влияли на деятельность цензурного ведомства. Анализируя первые постановки комедии Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж», Роже Шартье писал, что предназначенный для сцены текст невозможно рассмотреть без учета публики, которой он адресован[368]. Как кажется, цензоры рассуждали приблизительно в том же духе. К сожалению, сохранилось не так уж много свидетельств, как именно публика встречала постановки пьес на сценах Российской империи; особенно мало мы знаем о реакциях непривилегированных зрителей. Тем не менее цензорские отзывы позволяют утверждать, что мнение зрительного зала постоянно привлекало к себе внимание не только драматургов, но и многих других участников литературного процесса и становилось предметом разнообразных дискуссий. В отсутствие надежных источников мы не знаем, чья позиция была более справедливой, однако можем сказать, какие воображаемые образы публики конкурировали в умах писателей, цензоров и театральных чиновников этого времени.