Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Современного читателя может удивить тот ряд, в который себя помещает Островский: здесь нет авторов, сейчас считающихся и считавшихся в XIX веке наиболее крупными русскими драматургами, таких как Гоголь, Грибоедов или Фонвизин. В качестве своих достойных предшественников Островский перечислял не столько хороших с литературной точки зрения, сколько значимых для репертуара русского театра авторов, не в последнюю очередь отличавшихся большей плодовитостью (Фонвизин и Гоголь, как известно, написали всего по две большие пьесы, Грибоедов — одну). Как кажется, проблема здесь состоит в том, что творчество Островского далеко не целиком вписывается в систему литературы: для него не менее (а может быть, и более) значимой была другая, очень специфическая словесность, прежде всего бытовавшая на сцене.

В России середины XIX века существовали разные категории драматургов и драматических произведений. За пределами относительно узкого (хотя постепенно расширявшегося) круга писателей, публиковавшихся в толстых литературных журналах и обсуждавшихся в серьезной литературной критике, существовало множество плодовитых и по-своему успешных сочинителей, таких как П. И. Григорьев, П. А. Каратыгин или Н. И. Куликов, которые далеко не всегда печатали свои произведения (тем более на страницах влиятельных периодических изданий) и были значительно более популярны среди театральной публики, чем среди читателей. Их пьесы обсуждались театральной критикой скорее в связи с определенной постановкой, а сами такие драматурги часто воспринимались скорее как представители сообщества актеров и режиссеров, а не профессиональных писателей. Пользуясь категориальным аппаратом русского формализма, предложенное нами разграничение можно понять как оппозицию центра и периферии литературного ряда. Предложивший этот подход Тынянов пытался применить его к анализу сценических произведений:

Коренная разность таких явлений, как драматургия Шаховского, Катенина, Грибоедова, с одной стороны, Пушкина — с другой, заключалась в том, что первые были неразрывно связаны с конкретным театром своего времени, установка их вещей конкретно-театральная, тогда как драматургия Пушкина есть результат эволюции его жанров и установки на конкретный театр своего времени не имеет. Эволюция драматургии первых связана с эволюцией театра, эволюция драматургии второго — с эволюцией поэтических жанров[374].

До сих пор Островский занимает необычное место в каноне: он, пожалуй, единственный среди известных авторов этого периода в первую очередь ориентировался на театр, на сценическую жизнь своих произведений, а не на литературную их судьбу[375]. Вместе с тем драматург, в отличие от многочисленных других успешных сочинителей своего времени, надолго остался в пантеоне классиков: его произведения уже больше века изучаются в вузах и средней школе, ставятся на сцене и проч. По-видимому, причина здесь не может лежать исключительно в самой по себе специфике произведений драматурга или в самих по себе общественных условиях, в которых эти произведения бытовали. В этой главе мы попытаемся показать, что значительную роль в канонизации Островского сыграла реакция цензуры на его ранние произведения. Как ни парадоксально, именно цензоры, реагируя на своеобразную поэтику пьес Островского, в конечном счете определили некоторые особенности их рецепции и ввели драматурга в число наиболее значимых писателей своего времени. Чтобы продемонстрировать это, мы обратимся к цензурной истории первого большого произведения драматурга — комедии «Свои люди — сочтемся!» (1850), а также пьесы «Воспитанница» (1859) и произведений других русских драматургов этого периода.

В первом разделе главы мы рассмотрим историю запрещения комедии «Свои люди — сочтемся», где участвовало сразу несколько цензурных ведомств и лично император Николай I. Второй раздел посвящен тому, каким образом Островский после запрещения — и отчасти благодаря ему — стал знаменитым писателем, а позже — влиятельным драматургом. Там же мы покажем, как изменение статуса Островского повлияло на трактовку его произведений цензурой и как эта трактовка во многом свидетельствует о новом понимании задач театра, типичном и для цензурного ведомства эпохи реформ, и для самого Островского. В третьем разделе рассматривается запрет пьесы «Воспитанница», очень ясно демонстрирующий, чего цензура ожидала от Островского в этот период. Четвертый и последний раздел описывает разрешение комедии «Свои люди — сочтемся!», которое стало, как мы покажем, закономерным последствием нового места Островского в литературе и нового отношения цензуры к творчеству драматурга.

1. «…не уйти ему от суда публики…»: общественное мнение и комедия «Свои люди — сочтемся!»