Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Комедия «Свои люди — сочтемся!», первая большая пьеса Островского, была запрещена цензурой к постановке, но разрешена к печати и вышла в журнале «Москвитянин» в 1850 году. Здесь столкнулись сразу четыре инстанции: общая цензура, дозволившая опубликовать комедию, драматическая цензура III отделения, запретившая ее ставить, контролировавший цензуру и печать секретный Комитет 2 апреля 1848 года, который доложил о публикации пьесы императору, и сам Николай I, наложивший на этом докладе свою знаменитую резолюцию: «Напрасно печатано, играть же запретить…» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 105). О решении императора немедленно было сообщено в драматическую цензуру, сотрудники которой, впрочем, отвечали, что и без того запретили постановку пьесы. В 1859 году пьеса рассматривалась цензурой повторно, а в 1860 году — в третий раз, и наконец была разрешена. Мы не будем подробно характеризовать историю запрета постановки пьесы и установления тайного полицейского надзора над Островским, тем более что она уже неоднократно рассматривалась исследователями (см., например, указанные выше работы А. И. Ревякина).

Объясняя причины запрета пьесы, цензор драматических сочинений М. А. Гедеонов представил ее не только как политически опасную, но и как художественно несостоятельную. После краткого изложения сюжета (о нем ниже) Гедеонов заключил: «Разговоры грязны; вся пьеса обида для русского купечества»[376]. Члены Комитета 2 апреля рассматривали комедию со схожих позиций, хотя и пришли к несколько иным выводам. С одной стороны, они, видимо, не считали пьесу бессвязной и алогичной; с другой — на все же казалась им опасной в смысле возможного влияния на аудиторию. Мы приведем лаконичное, но точное изложение их пространного заключения, сделанное сотрудниками драматической цензуры во время пересмотра пьесы Островского в 1860 году:

…хотя Комитет в комедии «Свои люди сочтемся», несомненно обнаруживающей в авторе признаки явного таланта и имеющей свою хорошую сторону, не нашел ничего противного правилам общей ценсуры и что, не усматривая в самом направлении пьесы ничего предосудительного или неблагонамеренного, Комитет, тем не менее, полагал бы полезным заметить автору недостаток в его комедии успокоивающего начала, потому что в ней злодеяние не находит достойной кары еще на земле. — При этом Комитет находил, что пьеса эта, при представлении на театре, могла бы внушить прискорбные мысли и чувства тем из нашего купеческого сословия, которые дорожат своею честью и доброю славою[377].

Как кажется, позиция представителей секретного комитета связана именно со сложным соотношением «журнальной» литературы и «сценической» словесности и, соответственно, с двумя конкурирующими образами Островского: автора журнала «Москвитянин» и потенциального поставщика пьес для императорской сцены. Если пьеса как литературное произведение казалась им выдающимся достижением автора, то та же самая пьеса как сочинение для сцены воспринималась как источник потенциальной опасности, способный оскорбить и возмутить присутствующих в зрительном зале купцов. Предполагалось, что эти зрители должны непосредственно и эмоционально реагировать на базовые сюжетные ходы и образы героев пьесы. Некоторая логика в этом действительно была: трудно представить себе, чтобы в 1850‐е годы множество московских купцов читало толстые журналы и было искушено в литературных тонкостях. Напротив, театр посещали самые разные люди: актеры вспоминали, что даже половые в трактирах узнавали их после успехов в пьесах Островского[378].

Таким образом, цензоры жестко разделяли две аудитории, на которые ориентирована пьеса: подверженную стихийным малопредсказуемым порывам публику зрительного зала и способную оценить эстетическое совершенство пьесы и понять ее в целом благонамеренный смысл читательскую аудиторию. Эта проблема была далеко не надуманной: сам Островский обсуждал ее, получив сведения о запрете своей комедии. Министр народного просвещения П. А. Ширинский-Шихматов, едва ли довольный, что дела его ведомства стали предметом высочайшего внимания, должен был пересказать мнение комитета попечителю Московского учебного округа В. И. Назимову, в силу должности надзиравшему за деятельностью московских цензоров, а тот — передать это мнение Островскому. Судя по всему, высокопоставленный чиновник разговаривал с Островским более или менее корректно и уважительно. После этого разговора Островский обратился к Назимову с письмом от 26 апреля 1850 года. Драматург пространно и очень доверительно изложил свои соображения о целях творчества. Некоторые утверждения Островского можно списать на желание сказать то, что хочет слышать начальство, однако это относится далеко не ко всему письму. Например, один абзац этого письма начинается с комично звучащего подобострастного согласия с соображениями членов секретного комитета о пьесе (Островскому, очевидно, эти соображения были поданы как принадлежащие собственно министру):