Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

2. От «нескромных намеков» до «ограждения общества»: Как российские цензоры воспринимали общество

Цензоры николаевского периода, судя по всему, воспринимали театр прежде всего как место, где определенные поведенческие и языковые стандарты должны прививаться всем зрителям. Хотя в рапортах о пьесах этого периода регулярно подчеркиваются стратификация зрительного зала и необходимость поддерживать сословные барьеры, фактически цензоры редко писали о требовании образовать именно «низового» зрителя. Однако они испытывали потребность сослаться на какую-то группу как на источник поведенческих норм. Соответственно этой установке они выбрали самый жесткий из возможных светских моральных кодексов — представления о «приличиях» дамы из хорошего общества. В литературе такая позиция была, конечно, исключительно архаична и напоминала языковую программу Н. М. Карамзина с ее ориентацией на «милых женщин», «которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями»[457]. Нельзя исключить, что сотрудники цензуры действительно заботились о том, чтобы не оскорбить дам высшего общества. Дризен констатировал: «Все, что могло оскорбить женщину как мать, жену или гражданку, цензура обыкновенно запрещала или безжалостно вымарывала» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 135)[458]. Забота о «дамах» заявлялась, например, по поводу комедии-водевиля в пяти актах О. Лефрана и А. Бордуа «Maurice ou L’amour à vingt ans» («Морис, или Любовь в двадцать лет», 1853) по роману Э. Скриба. Цензор Гедерштерн по этому поводу рассуждал:

Ее (пьесу. — К. З.) нельзя назвать безнравственной, ибо тут победа на стороне добродетели, но дурно только то, что на сцену выведены такие отношения и действия, на которые женский пол не может смотреть, не краснея. Посему цензура не решается одобрить этой комедии к представлению (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 278).

С защитой чувств (воображаемых) дам, по всей видимости, связана особая строгость цензоров этого периода в отношении сексуальности. «Ни один зритель не выдержит представление не краснея», — писал цензор о водевиле «La baigneuses (так!) ou La nouvelle Suzanne» (1841), где «девушки подымают платья и спорят о красоте своих икр, а мужчины без исподнего платья ходят по сцене» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 125). В оперетте К. А. Тарновского «Испытание» (перевод с французского, 1842) цензура вырезала куплет жениха, у которого есть некий «главный достаток», доказывающий, что он «муж хоть куда преисправный» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 126).

Очень в духе английской цензуры были многочисленные исправления грубых и неприличных слов и выражений. Доходило до того, что Бенкендорф не позволял называть персонажа Анучкиным, видимо, чтобы избавить «приличную» публику от низкого в социальном и в физиологическом смыслах слова (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 60). Схожими принципами руководствовалась, впрочем, и общая цензура. В водевиле П. А. Каратыгина «Булочная, или Петербургский немец» цензор Крылов в 1852 году нашел «<в>ыражения и фразы, кажущиеся в особенности неприличными в печатной книге, потому что заключают в себе брань или какие-нибудь нескромные намеки», причем в число бранных попало, например, слово «негодяй», а в число нескромных — выражение «один нехороший овечек все стадо запортил» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 66). С нежеланием цензоров пропускать на сцену «неприличные» слова связан и известный анекдот из истории цензуры. В 1843 году цензор Гедеонов рекомендовал запретить комедии «Госпожа Вестникова с семьею» и «Именины г-жи Ворчалкиной»: «Все сии пьесы <…> замечательны пошлостью своего содержания, незнанием русского языка и частым употреблением ругательных слов» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 143), — писал цензор, не зная, что обе комедии написаны Екатериной II.

Наиболее значимым «неприличием» было, конечно, нарушение стандартов поведения, которые общество предлагало для добропорядочной семьи обеспеченных дворян или чиновников. За заботой цензоров о семейных ценностях скрывалась политическая подоплека: образцом этих ценностей в это время стремились предстать император и его семейство[459]. Вместе с тем цензура пыталась не только защитить престиж царской семьи, но и показать зрителям пример «нравственного» поведения. В 1832 году император лично выражал недовольство «неприличным» названием пьесы А. А. Шаховского «Двумужница, или За чем пойдешь, то и найдешь» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 175). Впрочем, в этом случае высочайшее мнение ни к каким последствиям не привело: комедия продолжала ставиться под тем же названием. Не всем драматургам, впрочем, так везло. В 1853 году цензор Гедерштерн запретил куплет Козерога из водевиля «Крылатый беглец, или Чары любви»: