Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Интерес цензоров к биографическому автору мог оказаться для автора серьезной проблемой, если учесть, что служили эти цензоры в III отделении. Так, в 1848 году В. С. Таирова решено было «пригласить в 3‐е отд<еление>»[460], видимо, для воспитательной беседы — драматург попытался поставить пьесу «Иван да Марья», посвященную любви князя к крестьянке. Нарушение норм морали высшего общества здесь совпало с политической субверсивностью: подрывать положение аристократии в год европейских революций было особенно опасно. Впрочем, ни к каким особенным последствиям для Таирова этот неприятный эпизод, по видимости, не привел.

Однако не все цензоры были убеждены в абсолютной наивности зрителей. Своеобразную эстетическую теорию цензуры в 1841 году пытался предложить все тот же цензор Ольдекоп по поводу шекспировского «Макбета»:

Вообще трагедию можно, подобно опере и балету, считать самой безвредной отраслью драматического искусства. Трагедия не представляет настоящей жизни: в ней все преувеличено, и оттого почти невозможно зрителю из нее найти какое-либо применение. Кроме литературного удовольствия, публика не вынесет из нее никакого впечатления. <…> Коль скоро отечественный драматический театр признан необходимостью, нельзя не обратить внимания на постепенный и постоянный упадок его репертуара, чему виною настоящее положение цензуры. Трагедии большею частью запрещаются. Комедии и водевиль у нас существовать не могут по следующим причинам: мелкие французские произведения, которые беспрерывно появляются в переводе, не в духе русской публики, не свойственны ей и почти непонятны. Поприще оригинальной комедии слишком тесно, а расширить его цензура не может без явного вреда <…> Французский писатель представляет поэта, музыканта, актера, торговца — одним словом, все состояния, но не сословия. Русский сочинитель, рисуя какое бы то ни было лицо, представляет либо крестьянина, либо купца, либо дворянина, служащего или не служащего. В лице одного он трогает целое сословие. Тогда родятся необходимые сравнения и применения, большею частью вредные (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 139–140)[461].

«Литературное удовольствие» для цензора оказалось противоположно возможным «применениям», то есть потенциально опасной политической актуальности. Трагедия, традиционно считавшаяся наиболее эстетически и политически значимым жанром, переосмыслялась в этой теории как самая безвредная отрасль драматической литературы в силу задаваемой жанром дистанции, отделяющей зрителя от героев. Конечно, в трагическом произведении можно было увидеть действия, с точки зрения цензора не заслуживающие подражания (в «Макбете» — очевидно, убийство законного правителя страны). Однако, с точки зрения Ольдекопа, люди в зрительном зале не могли воспринять далеких от «настоящей жизни» персонажей как образцы поведения. Если зритель комедии мог увидеть в ней представителей того же сословия, что и он сам, то в трагедии это, по всей видимости, казалось невозможно: едва ли кто-то мог отождествить себя с шотландским таном, узурпирующим власть.

Руководство цензурного ведомства, впрочем, к позиции цензора не прислушалось: «Макбет» так и не был разрешен к постановке, как и, например, произведения Шиллера. Причина здесь в том, что начальство видело в зрителях, особенно «простонародных», еще более наивных существ, чем предполагал Ольдекоп. Даже самые далекие от повседневной жизни примеры, как опасалась цензура, можно было воспринимать как нарушающие «приличия». Так, в 1853 году запрещены были «Облака» Аристофана — комедия, наполненная «выражениями, которые у древних считались только откровенными, а ныне представляются только неприличными» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 152). Идея, что эстетическое качество произведения, особенно произведения общепризнанного классика, может так или иначе «нейтрализовать» его безнравственность или/и политическую опасность (напомним, эти две категории цензурой не всегда различались), в принципе была вполне мыслима для российских цензоров, однако руководство не рекомендовало ей следовать. Впрочем, впоследствии эта ситуация изменится: при Александре II эстетическое достоинство действительно будет считаться и достоинством моральным.