Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

В различных формах последний недуг этот проявляется особенно рельефно и выражается полнейшим неуважением к высокому значению понятия о семье и обоюдным отношениям и обязанностям ее членов. Прогрессия от худшего к лучшему может быть, к сожалению, для нас установлена следующим образом: французский театр в этом отношении стоит как бы во главе указанного настроения, русская сцена держится почти на том же уровне, затем следует немецкая; об остальных говорить незачем. Почти везде основная фабула и главная интрига вертятся около нарушения супружеской верности, каковое нарушение расстраивает все семейные узы, а следовательно, и обоюдное уважение и привязанности всех членов семейства, — влечет за собою небрежное или извращенное воспитание, а нередко и отсутствие всякого воспитания; наконец, бросает в общество их зародыш — испорченные личности, не признающие никаких обязанностей, ничего святого, даже утратившие способность распознавать дурное от нравственного и возвышенного. <…> рождается весьма интересный вопрос, а именно: общество ли всесильно влияет на искусство, литературу и театр или же наоборот, произведения одаренных свыше умов призваны служить делу возрождения и образования общества? И то, и другое, конечно, имеет место, но в конце концов перевес должен был бы, по-видимому, быть на стороне второй посылки. <…> общество вправе требовать от избранных, чтобы они в известной степени руководили им, разумеется, в смысле образовательном и поучительном; на долю же высшей цензуры выпадает, кроме других прав и обязанностей, иметь также попечение об ограждении общества и от всяких покушений, клонящихся к извращению нравственных понятий и принципов. К сожалению, последняя эта цель достигается далеко не вполне, потому что цензура действует у нас только ограничительно и, к сожалению, не снабжена средствами действовать положительно, т. е. в смысле оказания существенной поддержки и покровительства национальной драматической литературе, которая, как сказано выше, могла бы оказать несомненную пользу всему обществу и в особенности низшим классам народа (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 109–110).

Фридберг как бы возвращался к старой, николаевской концепции драматической цензуры, которая должна была способствовать не формированию общества по новым принципам, а ограждению его от различных угроз. Возвращение это, однако, происходило на новом уровне. Если в николаевскую эпоху цензоры, видимо, воспринимали себя как представителей абсолютной власти, распространявшейся на драматургию и театр, то Фридберг явно опасался, что не сможет остановить поток осуждаемых им пьес. Более того, если цензор николаевской эпохи в целом воспринимал общество как относительно гомогенное, то Фридберг как раз выделял «низшие классы» народа как отдельную группу. Если обратиться к их характеристике, становится понятен вывод из его своеобразной теории:

Возвращаясь к неблаговидным уклонениям нашей драматургии, цензор находит, что нельзя достаточно осторожно и даже строго относиться к этим болезненным порывам неопытных или вреднотенденциозных (так!) писателей, прямо ведущих к разъединению семьи, которая составляет главную основу всякого здорового общества, рассадник будущих граждан. Поэтому, не входя в подробное разбирательство ниже поименованных пьес, которые в литературном отношении лишены всяких достоинств, и имея в виду, что они проникнуты именно этим непониманием святости семейных уз, непониманием, оскорбительным для каждого порядочного человека и тлетворным по отношению ко всей массе русской публики, цензор полагал бы справедливым применить запретительный приговор… (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 360)

В основе концепции Фридберга лежал, таким образом, затаенный страх перед «всей массой русской публики», которую новая драматургия могла развратить, заразив «недугом» неуважения к семейным ценностям. Если «порядочные люди» могли быть лишь оскорблены духом новой драматургии, то «масса» казалась цензору пассивной жертвой влияния драматургии, неспособной разобраться в том, что она наблюдала. В свете таких взглядов Фридберга неудивительно, что в 1870‐е годы цензура во многом возвращается к николаевскому пониманию «приличий». Цензоры вновь начали запрещать пьесы на основании отдельных «непристойных» моментов, однако теперь, судя по всему, они делали это из страха перед политическим и социально-экономическим расслоением общества, в особенности перед непредсказуемыми «низами». Так, в 1875 году запрещена была драма Д. Д. Кишенского «Падение». По словам цензора Кейзера фон Никльгейма, само изложение «нигилистических воззрений» сделало ее неприемлемой: