Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Однако к большинству других драматургов драматическая цензура начиная примерно с середины 1860‐х годов была отнюдь не столь благосклонна, как к Островскому. Это было связано с несколькими принципиально значимыми процессами, определившими деятельность цензоров в пореформенную эпоху. Как уже говорилось выше, благодаря поляризации общества, связанной с распространением «нигилистических» теорий, вопросы нравственности оказались особо значимы с политической точки зрения: «нигилисты» могли выступать и против традиционных семейных порядков, и против власти. В борьбе с этим учением цензоры обществу явно не доверяли. В 1870 году пьеса И. Н. Захарьина «Свободное семейство», сюжет которой основан на том, как некий Гусляров по очереди соблазняет трех сестер, была запрещена: герой показался Кейзеру фон Никльгейму «гадкой смесью Ловеласа с Тартюфом» и в то же время «крайним нигилистом» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 120). Далее цензор заметил:

Драматическая цензура постоянно затруднялась допускать на сцену пьесы, в которых социальные утопии и тенденции с подмостков отдаются на суд общественного мнения, причем все эти ложные теории изобличаются беспощадною критикой и их несостоятельность невразумительна и неочевидна для всех и каждого (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 122).

Очевидно, «нигилисты» внушали цензорам особые опасения именно потому, что в обществе на их счет не было никакого консенсуса, и даже, казалось бы, обличительное их изображение могло и не найти поддержки у любого зрителя. В 1880 году пьеса Д. Д. Кишенского «Жертва лжи» вызвала схожий отзыв того же цензора:

…пьеса представляет не лишенную некоторого драматизма картину постепенного нравственного падения лиц, увлекшихся отрицанием общественных основ, причем, однако, нигилистические бредни насчет брака, семьи, религии не остаются без критического осуждения, без веского и трезвого опровержения. Автор с особенной горечью обвиняет в развращении женщин литературу и общество, в особенности отцов и мужей, пассивно к тому относящихся, видит вред не только в публичной деятельности женщин как обусловливающей свободное общение полов, но даже в женских курсах, из‐за которых сломя голову молодые женщины стремятся в большие города, бросая семью и обязанности (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 122).

Несмотря на то что Кейзер фон Никльгейм, видимо, считал автора вполне благонамеренным, а пьесу его — поучительной, разрешить ее казалось опасно именно из боязни общественного мнения: «неблагонамеренная критика» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 122) могла высмеять разумную, на взгляд цензора, пьесу, тем самым дискредитировав эту идею.

Однако еще более серьезной причиной оказалась растущая в пореформенную эпоху убежденность цензоров в опасности «низов», у которых, как казалось сотрудникам этого ведомства, нет и не может быть общих нравственных критериев с «верхами». И руководство, и повседневный опыт требовали от цензоров все больше и больше разделять аудиторию на разные типы и все меньше и меньше доверять «простонародному» зрителю. Большим сторонником такой сегментации публики был министр внутренних дел П. А. Валуев, под чье руководство драматическая цензура перешла в 1865 году. Валуев, как и его предшественники в николаевскую эпоху, считал публику французского Михайловского театра в целом безопасной, особенно в нравственном отношении: эти люди были, на его взгляд, с одной стороны, достаточно искушены, чтобы не попасть под влияние сценических образов, а с другой стороны — достаточно испорчены, чтобы не оскорбиться увиденным. Так, пьеса Э. Гранже и Ламбера-Тибу (П.-А.-А. Ламбера) «Les Mémoires de Mimi Bamboche» была запрещена III отделением в 1860 году. Цензора Нордстрема особенно возмутило всегда раздражавшее цензоров всех европейских стран изображение падших женщин: в пьесе жены «являются к Мими в надежде узнать от нее средства, коими публичные женщины отвлекают (так!) мужей <…> пьеса изображает вообще в ярких красках легкость современных парижских нравов и потому уже, по мнению цензора, неуместна на нашей сцене» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 369). Однако в 1865 году Фридберг со ссылкой на Валуева писал по поводу этой пьесы:

…каждая из трех сцен — французская, немецкая и русская — имеют свои особенности и свою публику. Внимание надлежит обратить прежде всего и более всего на нашу русскую сцену. Публика Михайловского театра на свой лад образована окончательно, но здесь более всего вопрос о приличиях. Русская публика впечатлительнее и поддается легче влиянию. Здесь вопрос в направлении (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 370).

С Фридбергом согласился и член Совета Гончаров, не считавший нужным обращать особое внимание на нравственность пьесы, предназначавшейся для михайловской сцены (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 115)[468].