Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

…подобные представления, покрываемые всегда рукоплесканиями простого класса и недовольных существующим порядком, не служат к исправлению нравов, а лишь унижают в глазах публики сословие служащих[465].

«Простой народ», рукоплещущий обличению чиновника, видимо, отождествляется с публикой, которая тоже едва ли могла посочувствовать «сословию служащих». Еще более яркий случай — пьеса В. К. Иванова «19 февраля 1861» (1862), написанная на исключительно болезненную тему, — в ней изображались ужасы времен только что отмененного крепостного права. Цензура, совершенно озадаченная этим произведением, переправила его «высшему начальству», которое разрешило постановку с некоторыми исключениями. Автор в специальном письме объяснял свой замысел необходимостью противостоять агитации «злонамеренных людей», направленной против реформы и ведущейся среди народа[466]. Как мы увидим дальше, через два десятилетия «народ» и «публика» станут для цензоров скорее противоположностями, а театр будет казаться орудием злонамеренной агитации среди простонародья, а отнюдь не средством ей противостоять.

Именно на вторую половину 1850‐х — начало 1860‐х годов приходится либерализация драматической цензуры. Так, в 1857 году III отделение дозволило постановку пьесы В. П. Салькова «Снявши голову, по волосам не плачут», которую Нордстрем охарактеризовал так:

Пьеса эта в драматическом отношении имеет много достоинств, в нравственном же — изображение отца-пьяницы, хотя и потерявшего человеческое сознание, но продающего свою дочь для разврата, производит самое тяжелое впечатление (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 311).

Похоже, цензура была в принципе готова признать, что публика способна выдержать это «тяжелое впечатление» и сделать из него вполне серьезные выводы. В 1864 году была дозволена к постановке «Статья доходная» Д. Н. Кафтырева. В центре этой пьесы женщина, живущая у возлюбленного, который «уже женат и брака предложить ей не может, а предлагает только любовь» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 310). Этот немыслимый по меркам более ранней цензуры сюжет, видимо, был сочтен приемлемым на том основании, что за свою любовь героиня расплачивается жизнью. В 1861 году разрешен был «Омут» того же Владыкина, сюжет которого Нордстрем пересказал так: «Сын, получив деньги и видя пример безнравственности в родителях <…> объявляет матери, что он все деньги ее потерял и, удовлетворив долги Мечеслова, уезжает с остальными деньгами в полк» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 310). Шокирующее, казалось бы, изображение полного отсутствия нравственных норм в семье было сочтено приемлемым, поскольку Нордстрем смог найти в нем нравственный урок: «Пьеса оканчивается размышлениями старика Черемицына, что нажитое им в омуте плутовства ушло для него тем же путем» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 310). В 1861 году был разрешен «Ребенок» П. Д. Боборыкина, несмотря на то что в этом произведении также изображается катастрофический распад семейства. Причиной разрешения, вероятно, послужило описание Нордстремом финала, в котором смерть главной героини вызывает у зрителя скорее сострадание, чем возмущение: «Последние слова ее — слова любви и молитвы» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 372).

Разумеется, цензура не перестала запрещать пьесы по «нравственным» причинам. Так, в 1858 году «Барышню» некоего А. Г. запретили, видимо, в связи с вообще очень чувствительной для цензуры того времени темой женского воспитания:

Автор представил в этой пьесе влияние современного безнравственного направления воспитания девушек, по которому они смотрят на брак только как на необходимую форму, которая нисколько не будет стеснять их в дальнейшей беспутной жизни (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 393).

Сатирическую комедию Потехина «Мишура» не дозволили в 1858 году за изображение безнравственности и коррупции российского чиновничества, которые как бы дополняли друг друга. Нордстрем писал:

Имея в виду, что основанием этой пьесы служат всякого рода взятки и что изображение невещественных взяток — любовная связь Пустозерова с Дашенькой — доведено до цинизма, цензура полагала бы комедию эту не допускать к представлению (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 408).

Тем не менее по меркам российской — да и западноевропейской — драматической цензуры XIX века рубеж 1850–1860‐х годов был исключительно либеральной в отношении «нравственности» эпохой. Цензоры этого периода, похоже, верили в то, что самые разные представители публики — и элиты, и простонародье — в целом способны понять и эстетическую природу пьесы, и ее нравственный смысл, причем сходным образом. «Моральное» в смысле авторской цели и вместе с тем значительное по их эстетическим критериям произведение представлялось цензорам этого периода как раз способом преодолеть сословные барьеры и установить внутреннее единство российского общества, которое могло бы объединиться в зрительном зале.