Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Читателю предыдущих двух глав этой части может показаться, что сотрудники драматической цензуры были в некотором смысле конгениальны драматургам, и обе стороны в целом успешно помогали друг другу. В действительности ситуация была, разумеется, иной: подчас цензоры и писатели очень плохо понимали друг друга. В этом экскурсе мы рассмотрим две истории запрета пьес, посвященных чувствительной и болезненной теме — разоблачению чиновничьей коррупции, — в которых писатели и драматурги оказались совершенно не способны понять намерения друг друга. Первая из этих историй связана с запретом пьесы Островского «Доходное место» (1857), вторая — с запретом пьесы Сухово-Кобылина «Дело» (1860).

Комедия «Доходное место» вряд ли привлекла особенно пристальное внимание цензоров: самого изображения в ней чиновников-взяточников было уже достаточно, чтобы вызвать запрет. Цензурная история комедии не будет излагаться здесь подробно, поскольку тесно связана с общей историей «обличительной» драматургии. Здесь мы лишь кратко сформулируем выводы[470]. Пьеса Островского была частью потока самых разных пьес о чиновниках, хлынувшего на сцену во второй половине 1850‐х годов. Встревоженные стремительно растущим радикализмом их авторов, которые от критики обычных чиновников перешли к осуждению всего государственного аппарата, и неуверенные в политическом курсе накануне реформ, цензоры обратились за решением своих проблем к Александру II. Император принял решение остановить постановку таких пьес, которое привело к запрету множества произведений и даже к отмене разрешений для тех, которые уже вышли. Собственно, комедию Островского не дозволили ставить именно на этих основаниях — и разрешили только в 1863 году, когда эпоха «обличений» осталась далеко позади. Решение о запрете прямо противоречило мнению цензора Нордстрема, завершившего отзыв о пьесе в положительных тонах: «Автор имел целью изобразить безнравственность и невежество известного класса взяточников, справедливо возбуждающих благородное негодование к этому пороку» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 406).

Островский, вполне осознавая потенциальную опасность своей пьесы, подготовился к встрече с драматической цензурой. Об этом свидетельствует автоцензурный вариант, хранящийся в Санкт-Петербургской государственной театральной библиотеке[471]. Анализ внесенных Островским в свою пьесу исправлений позволит определить, чего драматург ожидал от цензоров. Строго говоря, автоцензурная редакция была, судя по всему, создана на основании чернового автографа, с которым по этой причине и было бы целесообразно ее сравнивать. Однако все упомянутые и цитированные нами далее сокращенные или измененные в процессе создания цензурной редакции фрагменты встречаются также и в печатном тексте, поэтому для удобства мы будем ссылаться именно на опубликованный текст.

Как уже говорилось во введении к настоящей работе, само понятие самоцензуры чревато многочисленными искажениями. В большинстве случаев ссылки на него используются, чтобы объяснить те или иные фрагменты произведения, которые не укладываются в концепцию исследователя. Результатом подчас становятся не только явно не соответствующие тексту интерпретации, но даже исключение из произведения (или, наоборот, включение в него) «сомнительных» фрагментов и эпизодов[472]. Однако в случае «Доходного места» мы имеем дело с относительно редким «чистым» случаем самоцензуры, когда писатель действительно создал отдельную сценическую версию своего произведения, и едва ли можно подобрать другие причины изменения пьесы, кроме желания пройти драматическую цензуру. Собственно, в фондах этой цензуры и находится экземпляр, который мы описываем.