Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Чтобы добиться постановки комедии на сцене, Островский подверг ее кардинальной переработке. Прежде всего она сводится к удалению «крамольных», как казалось драматургу, фрагментов. Наиболее очевидная и легко ожидаемая группа сокращений — многочисленные упоминания о взяточничестве и вообще неблаговидном поведении чиновников. Вообще, прямые упоминания об этих вопросах в пьесе зачастую исключаются. Так, вместо слов высокопоставленного чиновника «Из любви к вам я готов даже на преступление. Чтобы только купить вашу любовь, я готов заплатить своим бесчестием» (Островский, т. 2, с. 41) в цензурной версии остались слова: «Из любви к вам я готов на все». В разговоре двоих его подчиненных сняты слова первого из них о внимании начальства: «Чего еще нужно чиновнику?» (Островский, т. 2, с. 43). Подобных примеров можно было бы привести еще несколько десятков, однако очевидно, что они носят косметический характер. Из сюжета пьесы сомнительная законопослушность и невысокая нравственность российского чиновничества вполне очевидны. Очень тщательно сокращены Островским указания на то, где служат его герои: вместо «присутствия», например, речь теперь идет только о «службе»; за редкими исключениями, из текста пьесы исчезают слова «чиновник» и «взятки». Разумеется, подобные сокращения не могли никого обмануть, однако должны были смягчить критику чиновничества в глазах цензоров. Вообще, описанные в пьесе события предельно деконкретизированы: снято даже косвенное указание на то, что действие происходит в Москве, в упоминании героями «подмосковных» владений и Марьиной Рощи (Островский, т. 2, с. 41, 80).

Схожий пример — исключение отдельных грубых слов и выражений, особенно употребляемых по отношению к высокопоставленным лицам. Когда героиня читает любовную записку, она комментирует ее, говоря не: «И какие пошлости написаны! Какие глупые нежности!» (Островский, т. 2, с. 42) — а: «…и какие глупые нежности написаны!..» Подобных мест в цензурной редакции тоже немало. Очевидно, они также свидетельствуют скорее о попытках сохранить «приличия» на сцене, чем о желании следить за содержательными моментами (см. главу 2 части 2 настоящей работы). В конце концов, суть записки остается вполне понятной и без слова «пошлости».

Однако в цензурной редакции есть и менее «косметические» изменения, свидетельствующие о том, что Островский опасался не только склонности цензоров к поддержанию приличного тона на сцене, но и политических требований. Особенно тщательно драматург удалял все места, где речь идет о том, что нечестные чиновники встречаются и за пределами одного ведомства, управляемого Вышневским, главным «антигероем» пьесы. Отсутствует, например, восклицание носителя ценностей честного чиновничества Жадова: «Как я буду молчать, когда на каждом шагу вижу мерзости?» (Островский, т. 2, с. 48). Нет в пьесе и рассуждения о типичных порядках в российской государственной службе:

Ведь он служащий, а служащим всем дарят, кому что нужно. Кому материи разные, коли женатый; а коли холостой — сукна, трико; у кого лошади — тому овса или сена, а то так и деньгами (Островский, т. 2, с. 54).

Помимо этого, Островский устранил и многочисленные упоминания о бедности, на которую обречен всякий честный российский чиновник и которой стремятся избежать чиновники нечестные. Например, исчезли обращенные к принципиальному бедному чиновнику Жадову слова его дяди-казнокрада Вышневского: «И что ж оказывается! Вы честны до тех пор, пока не выдохлись уроки, которые вам долбили в голову; честны только до первой встречи с нуждой!» (Островский, т. 2, с. 109). В своем финальном монологе Жадов не упоминает о лишениях, которые готов претерпеть. Сам Вышневский, попав под суд, больше не рассуждает о грозящей им с женой бедности:

…бедные люди позволяют своим женам ругаться. Это у них можно. Если бы я был тот Вышневский, каким был до нынешнего дня, я бы вас прогнал без разговору; но мы теперь, благодаря врагам моим, должны спуститься из круга порядочных людей (Островский, т. 2, с. 114).

Тем самым в «Доходном месте» не осталось не только обобщенной картины всеобщего воровства чиновников, но и его мотивировки. Островский явно был уверен, что цензура едва ли высоко оценит обобщенное изображение российского чиновничества в целом, тем более негативное.