Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Интересным образом правка свидетельствует о попытках Островского подчеркнуть положительную роль правительства, а не общества. Например, в последнем монологе Жадова в цензурной редакции появились существенные изменения. В печатном тексте этот монолог выглядит так:

…общество мало-помалу бросает прежнее равнодушие к пороку, слышатся энергические возгласы против общественного зла… Я говорил, что у нас пробуждается сознание своих недостатков; а в сознании есть надежда на лучшее будущее. Я говорил, что начинает создаваться общественное мнение… что в юношах воспитывается чувство справедливости, чувство долга, и оно растет, растет и принесет плоды. Не увидите вы, так мы увидим и возблагодарим Бога. Моей слабости вам нечего радоваться. Я не герой, я обыкновенный, слабый человек; у меня мало воли, как почти у всех нас. Нужда, обстоятельства, необразованность родных, окружающий разврат могут загнать меня, как загоняют почтовую лошадь (Островский, т. 2, с. 109).

В автоцензурном варианте монолог имеет следующий вид:

…общество бросает прежнее равнодушие к пороку. Я говорил, что у нас пробудилось сознание своих недостатков, что во всех воспитывается чувство справедливости, чувство долга, и оно приносит плоды. Мы видим и благодарим Бога. Моей слабости вам нечего радоваться. У меня мало воли…

Драматург не только в очередной раз удалил слова об «образовании», — даже на грамматическом уровне речь Жадова трансформируется: в монологе появляются пассивные формы, а время сменяется с настоящего на прошедшее. «Чувство справедливости», судя по всему, «воспитывается», а сознание «пробудилось» в обществе благодаря усилиям правительства. Напротив, в печатной версии монолога речь идет о том, что общество «пробуждается» как бы само собою, без руководства свыше, а крупные чиновники вроде Вышневского даже не способны этого заметить, хотя «пробуждение» все еще происходит буквально у них на глазах. Различия здесь принципиальны: упование на собственные возможности общества было скорее в духе не любивших бюрократию славянофилов наподобие К. С. Аксакова, а не государственных чиновников, предполагавших, что правительство должно инициировать общественные преобразования.

Итак, Островский предпринял значительные усилия, чтобы сделать свою пьесу приемлемой в цензурном отношении. Драматург учел множество возможных требований, которые можно было предъявить к его произведению. Строго говоря, в отличие от членов обычных цензурных комитетов или даже Главного управления цензуры, сотрудники цензуры драматической не руководствовались никакими формально зафиксированными правилами, а потому Островский не мог знать наверняка, чего они будут требовать от его произведения. Тем не менее определенные познания в этой области у Островского были. Разумеется, об опасности, угрожающей любому автору, затронувшему религиозные темы или допускавшему грубые выражения по адресу высокопоставленных лиц, Островский знал, как знал о ней и любой драматург его времени. О нелюбви цензоров к сословным вопросам, особенно поднятым на сцене, Островский мог судить по собственному горькому опыту (см. главу 1 части 2).

Но, как очевидно из дальнейшей цензурной истории «Доходного места», Островский совершил ошибку. Вся его правка, за редчайшими исключениями, сводится к исключению тех или иных мест, которые цензура могла бы счесть опасными. Между тем далеко не все драматические произведения запрещались исключительно потому, что в них встречались те или иные неудобные фрагменты. Как раз более частотной причиной было «неудобство» для сцены всего сюжета и образов пьесы в целом. Разумеется, никакие сокращения не могли скрыть от цензоров того факта, что Островский писал крайне злободневное произведение, в котором резко изображался бюрократический аппарат Российской империи в целом. Островский ожидал увидеть в цензорах ограниченных чиновников, а столкнулся с достаточно проницательными читателями, способными понять его произведение.

«Доходное место» удалось поставить только в 1863 году, когда Нордстрем сообщил, что пьеса Островского может быть разрешена, мотивируя это аналогией с дозволенной драмой А. А. Потехина: «В марте 1862 г. Ваше превосходительство изволили одобрить к представлению пьесу А. Потехина, совершенно одинакового содержания, под заглавием „Мишура“, запрещенную еще в 1858 г.»[475]. В свою очередь, «Мишура» Потехина была посвящена изображению формально честного, но, по сути, чудовищно развращенного чиновника, губящего всех своих близких. Ее пересмотр в 1862 году (см.: Дризен; Федяхина, т. 2, с. 407–408) свидетельствовал о готовности цензора допустить сценическое изображение чиновничьих злоупотреблений, даже совершенно непростительных (герой «Мишуры» соблазняет дочь своего подчиненного и бросает ее во имя карьеры). Однако в том же году была запрещена другая знаменитая пьеса о чиновниках, которую, как мы постараемся показать, цензоры не поняли.