Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Нордстрема, судя по всему, больше тревожило не само по себе осуждение чиновников, а своеобразная эстетика пьесы, которую цензор интерпретировал довольно неожиданно. Видя неприменимость привычных для него критериев к новой пьесе, цензор, вероятно, предположил, что драматург ставил перед собою прежде всего не литературные задачи, — драму он прочитал в контексте личной биографии автора. Об этом свидетельствуют характерные особенности отзыва. Главным образом Нордстрема, видимо, беспокоил образ Князя. Цензор утверждал, что в этом образе автор изобразил товарища министра, причем изобразил человеком больным, измученным геморроем[487]. Прочих параллелей между героями пьесы и сановниками, о которых пишет в дневнике Сухово-Кобылин, цензор в отзыве не проводил. Очевидно, именно явное сходство Князя с товарищем министра привлекло его особое внимание. Как кажется, именно в этой детали заключается ключ к причинам запрета пьесы.

По всей видимости, Нордстрем увидел в «Деле» прямой намек на совершенно конкретное лицо. Отметим, что должность Князя в тексте нигде не указана, и цензор вряд ли мог грубо и резко исказить текст, добавив предосудительное указание на нее. Похоже, по каким-то причинам Нордстрем был убежден, что речь идет о совершенно определенном товарище министра. Его рапорт начинается словами: «Действие происходит в начале пятидесятых годов»[488]. В это время товарищем министра юстиции (именно министр юстиции должен был заниматься описанным в пьесе делом) был П. Д. Илличевский[489]. Этот человек сыграл особую, причем негативную, роль в деле Сухово-Кобылина, заключенного в тюрьму на несколько лет по так и не доказанному обвинению в убийстве любовницы. Иллический отказался рассматривать всю историю по существу и потребовал повторного следствия, которое на несколько лет продлило мучения драматурга[490]. Учитывая огромную известность в самых разных кругах этого дела и степень осведомленности высокопоставленного сотрудника III отделения, можно предположить, что Нордстрем знал об этом обстоятельстве и увидел в образе Князя попытку Сухово-Кобылина свести личные счеты с врагом, дав его пасквильный портрет. Разумеется, Сухово-Кобылину подобный подход был совершенно чужд. В открывающем «Дело» обращении к публике он специально оговорил:

Для тех, кто станет искать здесь сырых намеков на лица и пикантных пасквильностей, я скажу, что я слишком низко ставлю тех, кто стоит пасквиля, и слишком высоко себя, чтобы попустить себя на такой литературный проступок[491].

Однако Нордстрем, как мы пытались показать выше, плохо воспринимал поэтику драматурга и его творческие установки.

Намек на конкретного высокопоставленного чиновника, с цензурной точки зрения, был достаточно серьезным препятствием к постановке. Рассматривая 30 октября 1857 года в итоге запрещенные сцены Щедрина «Просители», Нордстрем специально оговорил в качестве достоинства отсутствие «личностей»:

На русской сцене не было еще примера, чтобы Губернатор представлен был с невыгодной стороны в административном отношении; впрочем, автор, выставляя в нем плохого администратора, нисколько не унижает характера его как человека, и притом нет повода полагать, что автор имел при этом в виду какую-нибудь личность[492].

Напротив, в «Деле» Нордстрем видел прежде всего не критику коррумпированных бюрократов, а пасквильный намек на совершенно конкретного высокопоставленного чиновника. Не зная, по каким критериям Нордстрем оценивал его драму, Сухово-Кобылин обратился за помощью к Потапову, на которого рассчитывал. Заключение Потапова, однако, вряд ли порадовало драматурга. Сановник написал на рапорте Нордстрема, что пьеса могла быть рассмотрена повторно «…по личному объяснению с автором, изъявившим согласие исключить из пьесы роли князя и важного лица и некоторые места, зачеркнутые красным карандашом»[493]. В отличие от Нордстрема, видевшего внутреннюю связность пьесы и не готового просто исключать из нее отдельные фрагменты, Потапов негативно отнесся именно к изображению высокопоставленных чиновников, в которых, вероятно, видел намеки на совершенно конкретных лиц. Несомненно, руководитель III отделения не пытался разбираться в эстетической природе произведения. Для Потапова «Дело» было не странным, необычным произведением, к которому он не мог подобрать ключ, а в принципе приемлемой пьесой, в которую автор вставил изображение своих врагов. Такой подход был, конечно, неприемлем для Сухово-Кобылина, в итоге отказавшегося от переработки своей драмы.