Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Цензурное рассмотрение «Дела» представляет другой пример — явное непонимание цензорами запрещаемой пьесы. Вообще, история трилогии Сухово-Кобылина изучена достаточно хорошо: опубликованы и проанализированы цензорские отзывы, дневниковые заметки и переписка драматурга, относящиеся к его контактам с различными цензурными инстанциями, проч.[476] Все эти документы рисуют мрачную картину безуспешных попыток писателя добиться постановки «Дела» и «Смерти Тарелкина». Но некоторые аспекты цензурной истории пьесы излагались исследователями предвзято. С одной стороны, они руководствовались восходящим к современникам (в том числе к самому Сухово-Кобылину) представлением о сотрудниках драматической цензуры как об ограниченных бюрократах, неспособных понять произведение, которое они рассматривали. С другой стороны, значение самого «Дела» оценивалось историками, прежде всего, с опорой на его сложившуюся позже репутацию драматурга-новатора, предложившего новые принципы изображения российского государства и общества. Обе эти предпосылки не соответствуют действительности: сотрудники драматической цензуры, конечно, стесняли творческую свободу драматургов, однако при этом руководствовались вполне определенными критериями, в том числе художественными особенностями пьес и литературной репутацией их авторов. А. В. Сухово-Кобылин в 1863 году был известен современникам, включая цензоров, вовсе не как открыватель новых путей развития русской драматургии, а как автор одной успешной комедии, с блеском шедшей на сцене, и как герой грандиозного уголовного скандала, поразившего публику обеих столиц. Именно в этом качестве его и рассматривали сотрудники драматической цензуры.

В 1863 году, когда «Доходное место» Островского и другие пьесы о чиновниках наконец стало разрешено ставить, Сухово-Кобылин попытался провести «Дело» на сцену. Пьеса рассматривалась в цензуре под названием «Отжитое время. Из архивов порешенных дел»[477]. Попытаемся разобраться в логике цензоров. Пьеса «Дело», как кажется, была запрещена не в качестве исключительно резкого обличительного произведения, направленного против российской бюрократии. Однако эстетические критерии, которыми руководствовались цензоры, оставались в целом вполне традиционными. Не ожидая от Сухово-Кобылина, не считавшегося крупным писателем, оригинальных решений, цензоры сочли его произведение попыткой свести личные счеты со своими врагами. Вопреки распространенному мнению, ключевым критерием для цензоров была не политическая позиция автора, которую они не пытались реконструировать, а собственно литературные качества его произведения: сотрудники III отделения сочли «Дело» не серьезной драмой, а памфлетом.

В дневниках Сухово-Кобылина сохранились записи, относящиеся к процессу прохождения его пьесы через цензуру. Судя по ним, драматург, лично знакомый с принимавшим решения о разрешении или запрещении Потаповым, считал его своим покровителем. 13 декабря 1862 года он записал в дневнике, что Потапов обещал ему «пиэссу в будущий Сезон пропустить»; 8 июня 1863 года упоминал о возникшей в результате разговора с ним «неожиданной надежде» на то, что пьесу удастся провести[478]. Нордстрем, напротив, внушал ему серьезные опасения. 25 июня 1863 года драматург писал:

Боже — что я услышал — он напросто и прямо запрещает пиэссу — его слова: Мы на себя рук поднять не можем! Здесь все осмеяно. — Сквозь Комплименты оказывается, что он сам Генерал и обиделся — думаю, его другие генералы просили <…> Явное видно раздражение за пиэсу. Да кто же не поймет, что это Министерство, Министр, его Товарищ — Правитель дел и т. д. Он заметил это с желчью. Дело мое потерянное. Я вышел разбитый — Пропало. — О Потапове и говорить нечего — он ведь мне Аскоченского Домашнюю беседу даст читать[479].

Нордстрем действительно имел «генеральский» чин IV класса и мог быть недоволен сатирическим изображением высокопоставленных чиновников. Вместе с тем вряд ли можно ожидать от драматурга, пьесу которого только что запретили, абсолютной точности и корректности в записях. Документы, относящиеся к цензурной истории пьесы, позволяют внести некоторые коррективы в сведения, содержащиеся в дневниках писателя.

Нордстрем прямо отказался предлагать руководству какую бы то ни было рекомендацию, завершив отзыв фразой: «Разрешение пьесы для сцены цензура имеет честь представить на благоусмотрение начальства»[480]. Впрочем, из его отзыва никакого определенного заключения это начальство вынести не могло. Цензор дал необычайно подробное, детальное изложение сюжета драмы — самое развернутое из всех написанных им в 1863 году. Это явно должно было помочь руководству разобраться в произведении Сухово-Кобылина.