Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

В условиях Российской империи 1860‐х годов, где большинство людей не умели читать, этот процесс в еще большей степени связывал «эстетическое» с «политическим»: сама монархия подчас воспринималась как театральный образ, который мог внушать зрителям не только восхищение, но и смех. В этом смысле пьесы Островского, Алексея Толстого и многих других авторов действительно подрывали престиж власти, даже в том случае, если их авторы вовсе не ставили себе подобных целей и вообще не критиковали монархию. Задача цензоров в модернизированной самодержавной империи оказалась безнадежной: даже прекрасно овладев современными эстетическими категориями и осознав их политическую подоплеку, цензор не мог предсказать, как то или иное произведение будет интерпретироваться публикой в многочисленных городах огромного государства. Неудача властей, пытавшихся контролировать эстетический эффект от пьес об Иване Грозном, предвещала исторические потрясения начала XX века, когда власть перестанет контролировать государство и его население в целом.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Последним официальным документом, который Гончаров составил на службе, был отзыв о драме Островского и Гедеонова «Василиса Мелентьева» — последнем из произведений Островского, которое столкнулось с цензурными сложностями. Этим случайным, конечно, совпадением заканчиваются обе истории, которым посвящена наша книга, однако значимые параллели между опытом Гончарова и Островского, столкнувшихся с цензурой, этим не исчерпываются. Мы попытаемся не заниматься моралистическим сопоставлением наших героев и не рассуждать, например, о том, что «демократизм» Островского помог ему избежать сотрудничества в цензуре. Напротив, нас будут интересовать те общие закономерности, которые можно вывести из их деятельности.

Как кажется, рассмотренные нами случаи взаимодействия между писателями и цензорами позволяют сделать критические выводы относительно либерального представления об авторе как автономном субъекте, которому цензура мешает публично высказываться. Екатерина Правилова остроумно заметила, что российское законодательство о цензуре, обязывавшее сотрудников этого ведомства заниматься вопросами авторского права, служит неожиданной реализацией тезиса Мишеля Фуко о репрессивных функциях литературной собственности[685]. Действительно, обоим героям нашей книги было бы что сказать по этому поводу. В статье «Обстоятельства, препятствующие развитию драматического искусства в России», выросшей из опыта столкновений с цензурным ведомством и Театрально-литературным комитетом (см. экскурс 4), Островский писал:

Или у нас драматических писателей мало? Или они мало пишут для сцены? Все это совершенно справедливо: и мало писателей для сцены, и мало пишут, да и то, что пишут, по большей части бесцветно и имеет мало живого интереса (Островский, т. 10, с. 36).

Нехватка писателей объясняется у Островского вовсе не какими-то мистическими или экзистенциальными факторами, а, как бы сейчас сказали, институционально. Одна из причин — именно существование драматической цензуры, стесняющей творческую свободу. Автор у Островского оказывается вовсе не свободным творцом, которого цензура лишает права самовыражения. Напротив, цензура как раз вторгается в творчество еще до его начала, накладывая на автора свой отпечаток и формируя творца по своим правилам:

…самым вредным, самым гибельным следствием настоящей драматической цензуры для репертуара я считаю страх запрещения пьесы. Автор, в особенности начинающий, у которого запрещены одна или две пьесы без объяснения ему причин, поневоле должен всего бояться, чтобы не потерять и вперед своего труда. Пришла ему широкая мысль — он ее укорачивает; удался сильный характер — он его ослабляет; пришли в голову бойкие и веские фразы — он их сглаживает, потому что во всем этом он видит причины к запрещению, по незнанию действительной причины (Островский, т. 10, с. 37).

Уже в 1870‐е годы о чем-то очень близком писал и Гончаров в своей исповедальной «Необыкновенной истории». По мнению Гончарова, цензура, где он сам служил, была частью государственного аппарата, которая не давала здоровым общественным силам возможности для умеренной критики:

Правительство наше сильно: сила эта зиждется не на той или другой партии, а на общем народном к нему доверии и преданности. <…> трудно, хотя и необходимо иногда для общего интереса говорить против него в печати! Оно защищено своими законами о печати, ценсурою[686].