Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

…верность исторической характеристики, представляемой трагедией гр. Толстого, при отсутствии в ней всякой предвзятой мысли или тенденциозности и при несомненной ее художественности, может служить достаточным основанием к разрешению постановки ее, но лишь исключительно на столичных сценах, с тем чтобы при этом тщательно были соблюдены все условия приличной постановки, вполне соответствующей художественному достоинству пьесы и историческому значению лиц, в ней выводимых (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 182).

Совет в конечном счете был склонен пьесу Толстого разрешить, однако решение было за министром внутренних дел Тимашевым, который 26 мая постановил:

Нахожу трагедию гр. Толстого «Федор Иоаннович» в настоящем ее виде совершенно невозможною для сцены. — Личность царя изображена так, что некоторые места пьесы неминуемо породят в публике самый неприличный хохот (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 22).

Переработанная Толстым пьеса обсуждалась Советом 23 июля. После длительного обсуждения почти все сотрудники цензуры остались при прежних мнениях. Совет не смог выработать никакого решения (см. Дризен, т. 2, с. 183–184). Однако 7 августа 1868 года его членам наконец сообщили о высочайшем повелении относительно «Смерти Иоанна Грозного»[678], и стало очевидно, что вторая историческая пьеса Толстого на сцене не появится. Раздраженный Толстой иронизировал по поводу своего однофамильца Ф. М. Толстого, который якобы «в качестве члена <Совета Главного управления по делам печати>, подал два голоса к запрещению „Федора“, а в качестве литератора — один голос к позволению»[679]. В действительности, впрочем, «литературное» и «политическое» в деятельности цензоров тесно переплеталось, и аргументы «против» новой пьесы Толстого включали и вполне литературные доводы.

Когда изображение монарха на сцене вышло за пределы «трагической» эстетики, оно с неизбежностью оказалось под запретом. При постановке пьесы на сцене просто обязано было возникнуть такое количество сложностей, что гарантировать «возвышенность» образа монарха не было возможности — и угроза запрета по этой причине теперь касалась изображений не только Ивана Грозного, но и других монархов. Обратившись к своеобразной теории драмы, чтобы пропустить выдающуюся, по их убеждению, пьесу на сцену, цензоры в итоге вынуждены были, используя ту же эстетическую модель, запретить постановку другой исторической пьесы того же автора, достоинства которой они, за редкими исключениями, отлично сознавали. «Эстетика» завела Совет Главного управления по делам печати в ловушку, из которой он уже не смог выбраться, — главным же пострадавшим оказался репертуар российских театров.

***

В целом история цензурного разрешения и последующего запрещения пьес об Иване Грозном может послужить хорошей иллюстрацией к нескольким хорошо известным особенностям российской истории. Во-первых, это неоднократно отмечавшаяся в указанных выше работах Р. С. Уортмана, О. Е. Майоровой и многих других исследователей тенденция репрезентировать власть Александра II как «народную» и всячески педалировать тесную связь императора и «простых людей». Во-вторых, это объединявший все европейские правительства того времени страх перед популярным искусством, могущим, по мнению цензоров, спровоцировать революционные выступления «темных масс»[680]. В-третьих, это постоянные противоречия между различными государственными ведомствами, чиновники одного из которых могли месяцами не знать о важнейшем затрагивающем их деятельность решении, если оно принималось на уровне другого ведомства. Наконец, в-четвертых, это со временем все менее и менее успешные попытки центра империи полностью доминировать в информационной сфере, особенно тщательно следя за периферией.

Необычная сторона рассмотренной нами цензурной истории состоит, как представляется, в необычайно тесном сплетении политического и эстетического. Цензура была вполне готова к изображению Ивана Грозного как жестокого тирана. В конце концов, он не был одним из Романовых, его царствование окончилось несколько столетий назад и было мало похоже на правление Александра II, а в исторической литературе именно такой образ Ивана Грозного уже давно закрепился. Однако при этом цензоры требовали, чтобы царь был представлен исключительно в возвышенном ключе. Трагедийное изображение царя поднимало проблематику пьес о нем с социального до «общечеловеческого» уровня и переносило образ царя в сферу возвышенного. Напротив, фарсовая, да и вообще хоть сколько-нибудь комическая репрезентация монарха разрушала сакральную ауру вокруг его образа, а потому не разрешались даже произведения, в которых этот эффект мог возникнуть случайно. Русский царь на сцене мог быть грозным, но ни при каких обстоятельствах не мог оказаться смешон или жалок.