Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Постановка «Софии» в Вильне, конечно, имела пропагандистский смысл[250]. В программной статье о функциях русского театра, опубликованной в «Виленском вестнике» (в свою очередь, лишь незадолго до этого начавшем печататься только по-русски), утверждалось, что местный театр дополняет «материальную» (то есть военную) силу и являет «русскую духовную силу», которая «должна быть направлена на нравственное поднятие местной русской народности самой в себе»[251]. Этой цели нужно было достигать скорее культурными средствами: от театра требовалось «пробуждать любовь к родному слову, популяризировать лучшие его произведения, распространять и очищать русский язык»[252]. Целью было убедить жителей губернии, что они действительно представляют русскую народность. Такая задача в другой статье прямо характеризовалась как политическая, причем критик ссылался на слова Екатерины II, определявшей театр как «школу народную», которая должна быть под прямым контролем представителей государства[253]. В этом контексте и ставилась пьеса Столыпина. Еще до ее появления на сцене из газеты можно было узнать о чтении «Софии» в каком-то кружке, в ходе которого ее автор высказывал, в частности, сомнения в возможности ставить сатирические пьесы, демонстрирующие «национальные постыдные пороки» России, на виленской сцене[254]. Действие драмы Столыпина, по утверждению Столыпина, основано на произошедших в Польше событиях, которые он перенес в Виленский край.

В своем пространном отзыве Гончаров сопоставил «Софию» с «Разладом» Полонского, где, по его словам, «ловко схвачены некоторые черты польского характера, глубоко освещена бездна коварства, фанатизма, насилия и т. п.» (Гончаров, т. 10, с. 188). Действительно, пьесы схожи даже на уровне фабулы. Как и у Полонского, у Столыпина изображается любовь русского офицера, участвующего в подавлении восстания, и местной дворянки, приводящая к конфликту чувства и долга. Однако если в «Разладе» из-за любви происходят сложные нравственные переживания и прозрение главного героя, то у Столыпина, напротив, в ситуации выбора оказывается заглавная героиня. Дочь польского пана и давно умершей русской православной дворянки, в начале пьесы она не может найти себя и даже не уверена, как возлюбленному лучше ее называть: по-русски — Соничка — или на польский манер — Зося[255]. Не менее серьезной оказывается проблема конфессиональная — говоря о польском богослужении, София рассуждает: «Все это величественно, — но как будто бы не родное, будто бы занесенное из чужой стороны <…> дрожащий голос старика на клиросе глубже проникал в мою душу, чем самые дивные звуки органа!..» (л. 10). Наконец, под вопросом оказываются и отношения с семьей: «…все понятия о долге, об отечестве, о любви к тебе, об уважении к родителям, даже об религии — перепутались в голове моей» (л. 14–14 об.). Острота этих противоречий нарастает ближе к кульминации, когда София узнаёт, что ее отец участвует в масштабном заговоре, ставящем целью напасть на казармы русских гусар, где находится ее жених: «Кому мне верить? Тебе ли, отец мой?.. тебе ли, мой Сережа?..» (л. 49). Противоречие, впрочем, разрешается мгновенно: простодушная крестьянка сообщает героине о гибели местного православного священника от рук заговорщиков. Осознав коварство и жестокость поляков, а также их ненависть и к «меньшей братии» (неоднократно используемое разными персонажами выражение), и к православию, София испытывает «прозрение» приблизительно в том же духе, что и герой Полонского:

…туман польщизны ведь так густо застилает зрение, а иго польское таким тяжелым камнем давит разум… давит дух, что правде трудно в отупевший мозг проникнуть! <…> Как только зарево я первого пожара увидала, туман рассеялся, и я прозрела! Как только первый стон услышала я меньшей братьи нашей, как только полилась невинная их кровь, я иго польское стряхнула с разума и духа моего! (л. 59 об.)