Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Политический смысл пьесы также во многом напоминает драму Полонского и выражается хором, в финале поющим: «Литва и Белая Россия / Не будут Польшей никогда!» (л. 60). Эту же идею постоянно повторяет Холмогоров, русский гусар и жених Софии. «…Здешний край искони русский» (л. 12 об.), — говорит он невесте, а позже повторяет: «Народ здесь весь русский, не сочувствует этим сумасбродам» (л. 14). Еще более внушительная доза рассуждений о глубинной «русскости» Виленской губернии достается сослуживцам Холмогорова: «…вы не хотите понять, что здешний край никогда не был польским!»; «Мы сами помогаем врагам нашим в деле ополячивания Западной Руси, называя ее — кто из невежества, кто безотчетно — Польшей, а жителей здешних — поляками» (л. 32 об.). Разумеется, Холмогоров и София оказываются правы: в пьесе поляки ни в грош не ставят простых людей, а те в глубине души всегда были православными. Чтобы доказать этот тезис, автор не жалеет красок: все до единого появляющиеся на сцене поляки, по выражению Гончарова, «носят характер трусов, глупцов или продажных негодяев» (Гончаров, т. 10, с. 187), которыми манипулируют кукловоды — профессиональный революционер-космополит, ссылающийся на «Колокол» Герцена[256], и замаскированный иезуит. Наконец, в глубине души польские паны, заботящиеся о своих сословных привилегиях, оказываются крепостниками — отец героини, например, жалуется на испортившийся народ: «Это все эмансипация» (л. 23 об.).

Целью драмы была русификация местного населения, которое должно было также пережить своеобразное прозрение и увидеть в себе русских православных людей[257]. Пересказывавший авторские комментарии к своей пьесе журналист утверждал:

Последний польский мятеж, по мнению автора, дает очень много тем для возбуждения в русском человеке любви к родному краю и к правде, для возбуждения в нем презрения к измене и ко лжи. <…> автор <…> указал еще и на единственный исход примирения с нами так называемых полякующих против нас в северо-западном крае, допуская и в них возможность отрезвления и раскаяния, отсутствие которых, конечно, ставит их в безвыходное положение[258].

Если у Полонского читатель должен был, видимо, отождествлять себя с сомневающимся Таниным, то у Столыпина зритель должен был идентифицировать себя с Софией, сделав выбор между верностью Российской империи и изменой, православием и католицизмом, русским и польским языками, а в конечном счете — жизнью и смертью. Это связано, разумеется, с географической спецификой: если Полонский писал для читателей столичных литературных журналов, то Столыпин планировал поставить свою пьесу на виленской сцене, рассчитывая, видимо, на славянских зрителей.

Есть в «Софии» также отдельная сюжетная линия, рассчитанная на евреев, — офицерам помогает отважный доктор еврейского происхождения, который произносит целый монолог о своем народе. Евреев он делит на три типа: те, «которые находятся под гнетом предрассудков и ложных преданий», те, «которые стыдятся своего происхождения», и те, «которые жаждут науки, вместе с тем не только не скрывают, но гордятся происхождением своим» (л. 40). Разумеется, именно последние готовы стать достойными подданными империи: «Царя, который дарует им свободу наравне с другими своими подданными, вместе с ними, они чтут освободителем и учат детей своих молиться за Него!..» (л. 40 об.). Прямо об этом не говорится, но очевидно, что речь идет о выкрестах: трудно сказать, что царь даровал свободу «наравне с другими своими подданными» остальным евреям. Показательно в этой связи, что на страницах «Виленского вестника» резко осуждалось исполнение в местном театре пьесы «Дебора» С. Г. Мозенталя — подобные пьесы, с точки зрения рецензента, «поддерживают еврейский фанатизм, льстят их религиозным убеждениям и поднимают значение не исчезнувшего еще Кагала»[259]. Для представителей других народов, например литовцев, Столыпин исключений не делал, предлагая русифицироваться.

«София» соответствует исключительно жесткой этноконфессиональной политике, которую в середине 1860‐х годов проводили Кауфман и Столыпин. Первый прямо заявлял местным полякам, что они должны «стать русскими», а последний, например, безуспешно пытался запретить на территории Северо-Западного края молитвенник на польском языке[260]. Гончаров вполне осознавал, что драме покровительствует сам Кауфман: «…сам главный начальник края находит полезным поставить ее на сцене Виленского театра, для которого и предназначается» (Гончаров, т. 10, с. 185). Особенно впечатляюще на фоне политики Кауфмана выглядит отказ героини от польского языка — если у Столыпина это происходит добровольно, то Кауфман буквально требовал от местных жителей перестать говорить по-польски: