Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

В этой связи Катков, как и Гончаров, выступал не за насильственные, а за «культурные» методы обрусения. Несмотря на нелюбовь к жестким русификаторским методам Кауфмана, он одобрительно отзывался о действиях все того же Столыпина, распорядившегося временно убрать из экспозиции музея в Вильне культурно значимые предметы, напоминавшие о польской независимости[268].

Гончаров в это время вообще, видимо, во многом разделял идеи Каткова. В 1864 году, полемизируя со своим коллегой О. А. Пржецлавским, он защищал взгляды московского публициста на польский вопрос: «„Московские ведомости“, сколько я помню, пробуждали одну страсть — это страсть патриотизма — против поляков и этим вдруг приобрели огромную популярность — и слава Богу!» (Гончаров, т. 10, с. 116) Подчеркиваемая Гончаровым связь между политическими и эстетическими качествами пьесы Столыпина также вполне укладывается в литературную программу Каткова, печатавшего на страницах своего «Русского вестника» тенденциозные романы разных авторов[269]. Неудивительно, что и в вопросах обрусения цензор ссылался на Каткова. Более того, следуя «катковской» линии, Гончаров мог в принципе надеяться и на благосклонность своего руководства. Дело в том, что редактор «Московских ведомостей» действительно пытался через неофициальные каналы донести до Валуева основные принципы своего «лингвистического» проекта, включающего перевод богослужения на русский язык и предполагавшего значительно менее жесткие методы «русификации»[270]. Программа Гончарова до некоторой степени совпадала с мерами российских властей, в 1864 году запретивших показывать на виленской сцене спектакли на польском языке[271]. Но цензор, судя по всему, не предлагал экстремальных мер наподобие насильственного обращения в православие. Трудно сказать, насколько он вообще верил в успех своего «эстетического» обрусения: судя по его высокому мнению о драме Полонского, он едва ли мог считать, что поляков возможно сделать русскими. Однако несомненно, что такой подход к управлению Северо-Западным краем казался цензору намного более продуктивным.

Хотя в принципе Валуев негативно оценивал Кауфмана и его ставленников, прислушиваться к мнению Гончарова министр не стал: видимо, конфликт с недавно назначенным генерал-губернатором в его интересы не входил. Вряд ли входило в них и фактически официальное признание, что Северо-Западный край в большинстве своем населен поляками. Пьеса была им разрешена для постановки, причем нестандартным способом. Гончаров рассматривал пьесу в декабре 1865 года; уже в январе следующего, 1866 года она шла на сцене в Вильне[272]. Между тем в фондах драматической цензуры текст пьесы не сохранился: цензурный экземпляр обнаруживается лишь в архиве Столыпиных, куда вообще-то не должен был попасть (по этому источнику мы и цитировали пьесы выше). Более того, цензор Е. И. Кейзер фон Никльгейм разрешил его ставить задним числом: судя по пометам на первом и последнем листах экземпляра, это случилось 26 июля 1866 года, через полгода после постановки.

На новом посту Гончаров вновь пытался согласовать собственные эстетические и политические убеждения, с одной стороны, и литературные взгляды и службу цензором — с другой. Позицию Гончарова трудно охарактеризовать как конформистскую или бюрократическую: пользуясь категориальным аппаратом эстетической критики, он высказывал смелые и оригинальные суждения о политической жизни империи, отрицая даже фундаментальную для государственной идеологии концепцию, согласно которой Северо-Западный край был населен преимущественно русскими. Рекомендуя разрешить пьесу Полонского, Гончаров разделял крайне пессимистичный взгляд драматурга на будущее Царства Польского в составе Российской империи, а не одобряя пьесу Столыпина, рисковал вызвать конфликт между собственным руководством и влиятельным губернатором Кауфманом. Гончаров теоретически поддерживал попытки лингвистической и культурной ассимиляции населения (хотя трудно сказать, насколько он надеялся на их успех), которые были возможны за счет эстетически значимых литературных произведений. Такой подход, однако, оказался неважен для его руководства: «эстетическая» цензура Гончарова была для Валуева менее важна, чем интриги разных ведомств и влияние других высокопоставленных чиновников.