Пример Гончарова показывает, что приверженность империалистической политике не объединяла, а разделяла государственных чиновников и журналистов. Цензурное ведомство, которое в начале карьеры Гончарова многим литераторам представлялось подходящим каналом для коммуникации между властями и публичной сферой, к концу его службы стало ярким примером невозможности выстроить между ними нормальные отношения: даже общепринятые, казалось бы, представления о необходимости противостоять Польскому восстанию не позволяли достичь консенсуса. Хотя мало кто, за исключением революционно настроенных авторов типа Герцена, готов был отказаться от попыток интегрировать Северо-Западный край в Российскую империю, представления о том, что, собственно, значит обрусение, как его следует добиваться и насколько это вообще возможно, у разных акторов, таких как государственные деятели, цензоры и журналисты, совершенно не совпадали.
Противоречия, связанные с судьбой Северо-Западного края, раскалывали и имперскую бюрократию, и столичное образованное общество — но еще больше они подрывали всякую надежду на диалог между государством и обществом. На индивидуальном уровне «империализм» едва ли помог Гончарову согласовать «писательскую» и «цензорскую» роли, которые ему пришлось играть: во имя политических соображений дозволены оказались и пьеса Полонского, которую Гончаров, очевидно, считал удачной, и пьеса Столыпина, которая цензору казалась неудачной. Со схожими проблемами столкнулся и глава цензурного ведомства Валуев, не готовый проводить в своей практике взглядов Каткова на Северо-Западный край, которые в целом разделял. Цензоры были вынуждены принимать решения о разрешении или запрете политически значимых произведений, руководствуясь не популярными в обществе представлениями о проблемах империи и путях их преодоления или об эстетических ценностях, а политической конъюнктурой, которая вряд ли казалась им самим осмысленной.
Наиболее известным последствием службы Гончарова в Главном управлении по делам печати, несомненно, стала приостановка, а потом и закрытие радикально-демократического журнала «Русский вестник» в 1866 году. Выпуск «Русского слова», одного из самых известных и влиятельных периодических журналов 1860‐х годов, был приостановлен решением министра внутренних дел Валуева в начале 1866 года. Вскоре после этого журнал, так и не возобновив издания, оказался полностью закрыт — после покушения Д. В. Каракозова на Александра II. Конечно, судьба «Русского вестника» зависела не лично от одного цензора, пусть высокопоставленного, а от государственной политики в отношении печати в целом. Тем не менее в исследовательской литературе именно это решение Гончарова воспринималось как свидетельство его принципиального конформизма: еще Евгеньев-Максимов отметил, что лично цензор, видимо, не поддерживал репрессивные меры против «нигилистов». Это проявилось, например, в его достаточно снисходительном отношении даже к статьям Писарева «Пушкин и Белинский», которые должны были возмутить Гончарова-писателя до глубины души[273]
. Активное участие Гончарова в закрытии журнала исследователь считал попыткой Гончарова подстроиться под циркуляры Валуева, возглавлявшего цензурное ведомство. Репутация трусливого, хотя довольно либерального цензора надолго закрепилась за Гончаровым[274]. Несколько другую трактовку предложил В. А. Котельников, утверждавший, что никакой двойственности и конформизма в позиции Гончарова не было: он осуждал «Русское слово» за материализм и атеизм и как писатель, и как цензор (В этом разделе мы рассмотрим, каким образом Гончаров пытался решить самую сложную для себя задачу — реагировать на литературную деятельность «нигилистов». Проблема здесь лежала на поверхности. С одной стороны, Гончаров не мог не поддерживать развитие периодической прессы и защищать ее от цензурных репрессий. Еще в 1864 году он полемизировал со своим коллегой Пржецлавским: