Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Идеи Чернышевского, поначалу не привлекшие внимания современников, очень скоро оказались актуальны и востребованы множеством писателей 1860‐х годов. Один из наиболее последовательных примеров их реализации предложил сам Чернышевский в романе «Что делать?». В этом произведении последовательно отрицаются и роль авторского вымысла («…все достоинства повести даны ей только ее истинностью»[310]), и несовпадение образов героев с отдельными людьми («Верочке и теперь хорошо. Я потому и рассказываю <…> ее жизнь, что, сколько я знаю, она одна из первых женщин, жизнь которых устроилась хорошо»[311]), и противопоставление «идеала» природе («…сообразивши, что ведь я и не выставляю своих действующих лиц за идеалы совершенства, я успокоиваюсь: пусть судят, как хотят, о грубости натуры Веры Павловны, мне какое дело? Груба, так груба»[312]). Чернышевский неоднократно декларировал, что достоинство его романа состоит в отсутствии традиционных эстетических ухищрений, которые он осудил в своей диссертации, и что именно нехватка эстетических достоинств позволяет его произведению приблизиться к «жизни». В этом смысле «Что делать?» — произведение, написанное с позиций «антиэстетики», построенной на деконструкции представлений об искусстве, сложившихся в России в 1830–1840‐е годы[313]. Понятие «антиэстетика» здесь уместно в двух смыслах: во-первых, Чернышевский строил роман, сознательно нарушая все эстетические нормы, а во-вторых, называть предполагаемые автором критерии оценки его произведения «эстетикой» было бы не вполне верно.

Охарактеризуем отношение Гончарова к «антиэстетике» на материале сочинений Д. И. Писарева, с которыми писатель познакомился во время службы в цензурном ведомстве. Наиболее последовательно Писарев выразил «реальное» отношение к искусству в статье с характерным названием «Разрушение эстетики» (1865):

Напирая на ту мысль, что искусство воспроизводит и должно воспроизводить не только прекрасное, но вообще интересное, автор (Чернышевский. — К. З.) с справедливым негодованием отзывается о том ложном розовом освещении, в котором является действительная жизнь у поэтов, подчиняющихся предписаниям старой эстетики и усердно наполняющих свои произведения разными прекрасными картинами, то есть описаниями природы и сценами любви (Писарев, т. 7, с. 364; курсив Д. И. Писарева).

Писарев отрицал представление о произведении искусства как «прекрасном» объекте, который должен явиться предметом созерцания поэта и зрителя. Утверждая, что искусство обязано быть связано с «действительностью», критик, разумеется, имел в виду социальную действительность. За этим требованием скрывалось отрицание искусства как автономного явления. Е. Н. Эдельсон, один из наиболее проницательных оппонентов «нигилизма», утверждал, что главная особенность отношения современных ему публицистов к поэзии и искусству вообще — это «безусловное отрицание их значения как чего-либо самостоятельного и их пользы»[314].

Произведение трактовалось «новыми людьми» не как эстетический объект, а как действие, обладающее общественным содержанием. Ответственность за это действие нес в их понимании его субъект — автор[315]. Писарев понимал восхищение красотой искусства не как встречу человека с прекрасным, а как форму социального поведения, предполагающую гедонизм, а не гражданственно полезную деятельность:

…теперь стиходелание находится при последнем издыхании <…> уж ни один действительно умный и даровитый человек нашего поколения не истратит своей жизни на пронизывание чувствительных сердец убийственными ямбами и анапестами. А кто знает, какое великое дело — экономия человеческих сил, тот поймет, как важно для благосостояния всего общества, чтобы все его умные люди сберегли себя в целости и пристроили все свои прекрасные способности к полезной работе (Писарев, т. 5, с. 352; статья «Цветы невинного юмора», 1864).

Исходя из этой предпосылки, Писарев делал вывод, что наслаждение искусством тождественно разврату:

…я осмелюсь утверждать, что все экстазы самых просвещенных и рафинированных поклонников древней скульптуры в сущности ничем не отличаются от приапических улыбок и чувственных поползновений <…> люди, посвященные в таинства экстазов <…> часто все свои силы и всю свою жизнь ухлопывают на то, чтобы доставлять эти экстазы себе и другим; два класса людей, эстетики и художники, только этим и занимаются… (Писарев, т. 6, с. 258; статья «Реалисты», 1864)