Просвещение России. Взгляд западников и славянофилов

Разговор о вреде цивилизации приводит наших героев к руссоистскому утверждению о необходимости возвращения к «естественной жизни». «Человек вовсе не так богато одарен природой, как воображает; болезненное развитие его нервов и мозга увлекает его в жизнь ему не свойственную, высшую, в ней он гибнет, чахнет, мучится. Где люди переломили эту болезнь, там они успокоились, там они довольны и были бы счастливы, если бы их оставляли в покое».

– Впрочем, заметил лекарь, – толпа почти так и у нас живет.

– Это было бы важнейшее доказательство в мою пользу; то, что вы называете толпой, это-то и есть человеческий род; но толпе не дают жить так, как она хочет, – вот беда-то в чем. Просвещение (речь идет о «благах цивилизации». – Л. Б.) страшно дорого стоит; государство, религия, солдаты морят с голоду нижние слои; да чтобы окончательно их сгубить, развешивают перед их глазами свои богатства, они развивают в них неестественные вкусы, ненужные потребности и отнимают средства удовлетворения даже необходимых, какое печальное, раздирающее душу положение!»[172] Кончается этот разговор и вовсе в духе анархизма: «К природе <…>, к природе на покой, – полно строить и перестроивать вавилонскую башню общественного устройства <…> Пора домой, на мягкое ложе, приготовленное природой, на свежий воздух, на дикую волю самоуправства, на могучую свободу безначалия». Герцена не устраивала философия исторического прогресса, о чем он вскоре ясно высказывается: «а ведь как люди-то надуют философию истории и учение о совершенствовании, когда они вылечатся от хронической болезни historia morbus (недуга истории. – Л. Б.) и начнут жить мирными стадами?»[173]

Таким образом, Герцен отчетливо понимает противоречия современной ему личности, видит неестественность ее развития в обществе. Отсюда и анархические мечтания, и некоторые аскетические порывы, имеющие, безусловно, христианские корни. Но его не устраивает каждодневная будничная работа над собой, он сторонник радикальных действий.

Обращаясь к пониманию темы свободы личности другим ведущим мыслителем западничества – В. Г. Белинским, начнем с оценки его самого. В литературе революционной эпохи (1905–1917) и позже в советской историографии его образ предстает как тип борца за идею, бескомпромиссного служителя общества, яркого, честного и талантливого человека, и это, безусловно, так и есть. Но обратимся к оценке его современниками. В. Ф. Одоевский, близко знакомый с критиком, писал, что «обстоятельства жизни не позволили ему развиться должным образом и воспитали его так, что он в каждом человеке видел или подлеца, или мошенника, или глупца; сознание своей логической силы придавало ему много самолюбия, так что он никогда не мог сознаться в ошибочности своих выводов…»[174] Гораздо мягче пишет в своем очерке о Белинском И. А. Гончаров, хотя тоже отмечает некоторую его заносчивость в полемике. Современники видели всю неоднозначность натуры Белинского, а вот литература о нем, появившаяся в изобилии после 1905 г., в основном характерна дифирамбами.

В книге С. Ашевского (1911), самой глубокой из всех, отмечается, что для Белинского был характерен культ сильной и знающей личности: кто не образован, тот почти не человек. В другом месте своей книги С. Ашевский утверждает, что Белинский на первый план ставит религиозно-нравственное воспитание. Что первичнее: знание или вера? У Белинского есть разные высказывания на этот счет, часто противоречащие друг другу, что ставит в тупик исследователей его творчества. Может, именно поэтому Ашевский считал педагогические взгляды Белинского дилетантскими и имеющими лишь исторический интерес.

Наиболее полно В. Г. Белинский сформулировал идеал личности и ее воспитания в своей известной статье «О детских книгах». П. Ф. Каптерев считал, что он одним из первых утвердил мысль, что надо сделать из ребенка прежде Человека, а потом – гражданина. У Белинского в статьях много евангельских и святоотеческих мотивов. Так, вслед за Коменским, Фребелем, он повторяет мысль, взятую у ранних христианских мыслителей, что воспитание – это выращивание, а воспитатели – садовники. Криво посаженное деревце криво и вырастет – эта мысль знакома христианской педагогике с самых ранних времен. «Да, младенец есть молодой, бледно-зеленый росток, едва выглянувший из своего зерна; а воспитатель есть садовник, который ходит за этим нежным, возникающим растением»[175].