Просвещение России. Взгляд западников и славянофилов

Так, в начале своего творчества, Герцен опирался на идею про-мыслительного значения истории, указанную христианством. В работе 1842–1843 гг. «Дилетантизм в науке» Герцен писал: «Августин на развалинах древнего мира возвестил высокую мысль о веси Господней, к построению которой идет человечество, и указал вдали торжественную субботу успокоения. Это было поэтико-религиозное начало философии истории; оно очевидно лежало в христианстве, но долго не понимали его; не более как век тому назад человечество подумало и в самом деле стало спрашивать отчета в своей жизни, провидя, что оно недаром идет и что биография его имеет глубокий и единый всесвязывающий смысл. Этим совершеннолетним вопросом оно указало, что воспитание оканчивается <…> Воспитание предполагает внесущую, готовую истину; с того мгновения, как человек поймет истину, она будет у него в груди, и тогда дело воспитания исчерпано – дело сознательного деяния начнется»[280]. Правда, из этого отрывка выходит, что человечество уже воспитано и теперь стало самостоятельным. Тогда как и воспитание человека, и воспитание человечества продолжается до самого их конца.

При этом история человечества по Герцену является «продолжением истории природы»[281], он не указывает важнейшее отличие человеческой истории от естественной – наличие свободной воли человека, который все же сам творит историю, а не с ним ее «творят».

По поводу российской истории мыслитель не питает никаких иллюзий: в «Письмах из Италии и Франции» Герцен утверждает: «Былое наше бедно; мы не хотим выдумывать геральдических сказок, у нас мало своих воспоминаний, – что за беда, когда воспоминания Европы, ее былое сделались нашим былым и нашим прошедшим»[282]. Здесь он оказывается гораздо кардинальнее Чаадаева, отказывая России в собственных культурных началах, почему-то связывая их исключительно с «геральдическими сказками». Но это написано уже в период эмиграции.

«<…> С петровского разрыва на две Руси начинается наша настоящая история; при многом скорбном этого разъединения, отсюда все, что у нас есть, – смелое государственное развитие, выступление на сцену Руси как политической личности и выступление русских личностей в народе; русская мысль приучается высказываться, является литература, является разномыслие, тревожат вопросы, народная поэзия вырастает из песней Кирши Данилова и Пушкина <…>. Наконец, само сознание разрыва идет из той же возбужденности мысли; близость с Европой ободряет, развивает веру в нашу национальность, веру в то, что народ отставший, за которого мы отбываем теперь историческую тягу и которого миновали и наша скорбь и наше благо, – что он не только выступит из своего древнего быта, но встретится с нами, перешагнувши петровский период»[283]. Видим, что Герцен солидарен здесь с С. М. Соловьевым. До Петра истории как бы и не было. Не усматривая в допетровской России «кушитских» начал: развитой литературы, торговли, философии, других наук, «разномыслия», А. И. Герцен отказывает ей в исторической жизни вообще. Это уже классическая западническая позиция, которая жива до нашего времени и основывается по преимуществу на непризнании громадных пластов национальной культуры, которые так отличны от культуры западноевропейской.

А. И. Герцен повторяет некоторые положения модной в первой трети XIX в. скептической школы (М. Т. Каченовский), утверждавшей, что в истории нет ничего объективного: «История очень легко делается орудием партии. События былые немы и темны, люди настоящего освещают их как хотят; прошедшее, чтоб получить гласность, переходит через гортань настоящего поколения, а оно часто хочет быть не просто органом чужой речи, а суфлером; оно заставляет прошедшее лжесвидетельствовать в пользу своих интересов»[284]. В таком понимании история никак не может быть воспитательной.

Таким образом, и славянофилы, и западники в середине XIX в. пытались осмыслить суть исторического пути России и мира, сделать выводы о воспитывающем смысле национального развития и определить некоторые прогнозы на будущее. Одни полагали, что Россия должна извлечь лишь отрицательный урок из своего неприглядного прошлого, другие видели в нем исток будущего величия страны и ее культуры, чистый источник подъема национального самосознания и достоинства народа.

Глава 6. Педагогическая деятельность представителей славянофильства и западничества

Хотя лишь некоторые из западников и славянофилов были по профессии педагогами (например, С. П. Шевырев или Т. Н. Грановский, другие эпизодически занимались преподаванием, как Н. В. Гоголь или В. Г. Белинский), их творчество оказало и продолжает оказывать огромное влияние на воспитание целых поколений. Славянофилы смысл всей своей многообразной, по словам А. С. Хомякова, «педагогической» деятельности видели не в политической злобе дня, а в перевоспитании образованного общества, оторванного от духа национальной традиции.